Конечно, коммуникативным стилем мышления блестяще владел уже Зигмунд Фрейд. Большинство его метафор, и даже такие важнейшие для психоанализа категории, как Я, Цензура и др., имеют явно коммуникативную природу. Это стало понятно еще в ранних бахтинских анализах фрейдизма (Волошинов, 1927), однако именно в парадигматическую категорию психотерапии коммуникация превращается постепенно, достигая полной мощности в методологических изысканиях Грегори Бейтсона и в лингвистическом психоанализе Жака Лакана.
Коммуникативная парадигма, повторим, начинает формировать не только представления о процессе взаимодействия пациента и терапевта, что более чем естественно, но и понимание природы личности, причин психопатологии и даже результатов психотерапевтического процесса. Что касается представлений о человеческой личности, то она начинает рассматриваться как сплошь состоящая из «диалога голосов», как полифония, как «словшество» (Ж.Лакан), то есть такое существо, сами «клетки» которого есть по природе – слова, а интимнейшие обменные процессы – речь, обмен словами, диалог. Насколько распространенным и продуктивным диалогическое понимание личности оказалось в психотерапии, показывает замечательная работа В.Н.Цапкина «Личность как группа – группа как личность» (1994). Наиболее наглядным примером коммуникативного понимания этиологии некоторых психических расстройств является представление о «двойном узле» (Бейтсон и др., 1993), с помощью которого «шизофреногенная мать» формирует шизофренические структуры у своего ребенка.
Столь же ярким примером коммуникативного представления о результате психотерапии является знаменитая формула Жака Лакана, по которой «Субъект начинает анализ с того, что он говорит о себе, но обращается при этом не к вам, или он обращается к вам, но говорит не о себе. Если он способен говорить о себе и обращаться при этом к вам, значит, анализ завершен» (Lacans, 1966, р.261). Эта формула звучит чрезмерно парадоксально только вследствие трудноискоренимой привычки натуралистического мышления к тому, чтобы мыслить все, а уж в особенности такие серьезные вещи, за которые платят деньги, как результат лечения, в терминах объективных и объектных. Однако по своей глубине и точности эта формула смело может быть причислена к золотому фонду психотерапевтической мысли, ибо она таким малым количеством слов, как маленькая железнодорожная стрелка, отправляет на свалку эшелоны путаницы и глупости, которые накопились и продолжают добываться в неправильно заложенной шахте проблемы эффективности психотерапии, освобождая путь для теоретически плодотворного и практически удобного решения этой проблемы. Искать его нужно не в старом тупике, где трудоемкими усилиями с помощью новейших компьютеров и изощренных статистических программ добывается нелепый с психотерапевтической точки зрения материал только потому, что он так желателен для страховых касс и прочих чиновничьих организаций, требующих «объективных критериев» в деле, вся суть которого, вся объективность которого – субъективна. Решение этой проблемы, как открывает нам формула Ж.Лакана, находится совсем в другом горизонте, не там, где мы тщимся помимо личности и сознания пациента определить, что в нем было до и что есть после курса психотерапии, а там, где, мы сами являемся участниками и фигурами его речи, его человеческого слова о самом себе. Раздражение чиновников, которым по долгу службы нужно, чтобы сошлись все нули, вполне понятно, так же, как понятно и негодование «чистых ученых», воспринимающих отсутствие ясных, однозначных, объективно фиксируемых результатов психотерапии как недомыслие или шарлатанство. Но любому непредвзятому человеку, даже несведущему в психотерапии, но по роду ли занятий или по личному опыту знающему всю мощь человеческого слова, которое способно передвигать горы, оживлять мертвых, равно как и, увы, убивать живых, мысль о том, что об успехе психотерапии можно (и нужно!) судить по тому, как сам пациент стал способен говорить о своих проблемах, покажется убедительной и верной.
Подытоживая рассуждение о диалогической парадигме, можно сказать, что она создала не просто новое «упование», а как бы изнутри преобразила саму эту категорию упования. Под «упованием» мы до сих пор имели в виду тот процесс на полюсе пациента, стимулируя, вызывая, фасилитируя который, психотерапевт мог рассчитывать на достижение психотерапевтических результатов, но с воцарением диалогической парадигмы само это представление о двух отдельных, хоть и взаимопереплетенных процессах – процессе психотерапевтического воздействия и неком продуктивном психическом процессе в самом пациенте – претерпевает изменения. Психотерапевтический процесс начинает мыслиться не как взаимодействие, сочетание, связь двух букв, например, «м» и «ы», а как жизнь целостного слова «мы», которое не разлагается на части без потери смысла. Когда Милтон Эриксон (1995) обещает пациенту: «мой голос будет с вами», то тем самым он лишь явно выговаривает то, что реально происходит не только в эриксонианской терапии, но и в любой другой. Психотерапия не влияет на сознание пациента так, чтобы мы отдельно могли каким-то образом зафиксировать психотерапию, отдельно сознание, и оценить, как сознание изменилось после психотерапии. Психотерапия и сознание взаимно опосредуют друг друга, соединяются своими кровеносными системами так, что никакой «психотерапии» после встречи с этим пациентом не существует, а существует только реальный психотерапевтический случай именно с этим пациентом. Равно как и не существует никакого сознания пациента после психотерапии. Коль скоро психотерапия состоялась (в том смысле, в котором можно сказать, состоялась ли Поэзия в этом стихотворении), сознание пациента вобрало в себя голос, личность, мысль, – словом, дух совершившейся психотерапии.
Конечно, и внутри самой диалогической парадигмы неизбежны эксцессы натуралистического мышления и адекватного ему механического действования, и тогда упование психотерапии вновь начинает растягиваться по отдельным полюсам. Тогда на полюсе пациента обнаруживается «внутренний диалог», организация, стимулирование и усовершенствование которого и мыслится, собственно, как процесс, обеспечивающий психотерапевтический результат. На другом полюсе, который может быть представлен радикальными адептами НЛП, упование вообще перетягивается на действия терапевта, так что любой неуспех терапии квалифицируется просто как неумение или ошибка психотерапевта. Тем самым неявно утверждается предельная вера в технологию, которая, нивелируя сразу две личности – и терапевта, и пациента, – объявляется принципиально самодостаточной и стопроцентно гарантирующей успех, если соблюдены все операциональные инструкции. Разговоры о каких-то тайнах и глубинах личности психотерапевта и личности пациента, которые могут вопреки технологии сказать свое последнее слово, иронически объявляются с позиций радикального коммуникативного техницизма нелепым оправданием собственной неумелости, равносильным ссылкам механика, неспособного отремонтировать автомобиль, на «капризы» двигателя (Бандлер, Гриндер, 1995).
* * *
Если попытаться бросить общий взор на все эти исторически сменяющие друг друга психотерапевтические упования, то мы заметим, что при появлении каждого следующего предыдущие вовсе не выходят из обращения в мире психотерапии. Среди пестрых флагов психотерапевтических школ до сих пор можно встретить такие, которые несут на себе те же самые девизы, которые были начертаны на знаменах раннего психоанализа или психодрамы. Появляются и системы, дающие новые версии старых упований. Так, например, когнитивная психотерапия при всей ее чуждости психоанализу в известном смысле является дериватом психоаналитического упования на процесс осознания, возлагая надежду в своей практике на то, что осознание «автоматических мыслей» и разного рода «предрассудков» может восстановить адекватное мышление пациента.
Сейчас наблюдается все более заметная эклектическая тенденция, так что при сохранении всех номинальных различий, организационных дифференциаций и институциональных барьеров реально по своему составу, по технике и теории психотерапевтические школы во многом сближаются, перекрывают друг друга, многое заимствуя, а многое открывая независимо друг от друга. Эта эклектическая тенденция касается и того параметра организма терапевтической школы, который мы назвали «упованием». Многие направления, претерпевшие особенно бурное развитие в последние десятилетия, одновременно опираются сразу на несколько упований. Например, эриксонианская гипнотерапия достигает блестящих психотерапевтических результатов за счет комбинирования двух из проанализированных упований: внушаемости и переживания. Индирективный гипноз М.Эриксона создает такое состояние сознания пациента, в котором интенсифицируются, буквально расцветают внутренние процессы продуктивного переживания пациента, и вводимые терапевтом терапевтические содержания в виде метафор, историй или анекдотов оказываются релевантными этому живому процессу переживания и именно потому настолько действенны в отличие от старой, дофрейдовской суггестивной психотерапии, условием эффективности которой являлся отказ пациента от своего знания, своей воли и своих чувств. Новая индирективная гипнотерапия как раз создает благоприятнейшую среду обитания для переживания пациента, то есть для того самого внутреннего интимного личностногопроцесса, по которому человек понимает, что это именно он живет. Эта гипнотерапия открыла методы внушения, обходящиеся без порабощения личности пациента.
Наряду со всеми синтетическими тенденциями в развитии психотерапии необходимо отметить и существование в современном «палеонтологическом» срезе, так сказать, древних, примитивных форм, которые по своей массовости не только не уступают более развитым и тонко организованным психотерапевтическим организмам, но порой, кажется, начинают захлестывать и покрывать собою всю ту область, которая в сознании широкой общественности ассоциируется со словом «психотерапия». Самым наглядным примером этого рода может служить грандиозная империя кодирования, зародившаяся в захолустной Феодосии и покрывшая собой все пространства бывшего Союза. Такая скорость распространения этой примитивной формы психотерапии, такие финансовые обороты, которые, собственно, и привлекают из врачей и психологов все новых и новых рекрутов, являются чрезвычайно интересным материалом для социологического и социально-психологического анализа сознания современного постсоветского обывателя. Мы же с точки зрения проблемы упований психотерапии должны отметить, что так называемый метод кодирования является рецидивом самого старого из психотерапевтических упований – внушаемости.
Существует ли какая-то внутренняя логика в смене психотерапевтических упований? Хотя история психотерапии не может быть описана как линейный прогрессивный процесс, но, тем не менее, можно усмотреть общую тенденцию, проступающую за сменой психотерапевтическихвех. Если отвлечься от всех частностей, подробностей, боковых ответвлений, возвратов конкретного исторического процесса, то главная линия, вокруг которой нервно пляшет стрелка исторического компаса психотерапии, ведет от раба к личности. Пример кодирования в наиболее выпуклой и грубой форме выявляет ту внутреннюю подоплеку, которая стоит за голым принципом внушаемости. Это искушение рабством, соблазн вещности.
В человеке существует стремление к рабству, желание отказаться от ежедневных усилий самому быть человеком и другого воспринимать как личность. Человечность существования «берется силою», начиная от вертикального положения тела, требующего непрерывного волевого усилия, и заканчивая молитвой, собеседованием с Богом. Но так часто нам хочется отдаться лени, отказаться от человеческого призвания, сесть, а лучше – лечь, расслабиться, прикрыть глаза, так часто хочется как-нибудь механически закрепить достигнутый ценой прежних усилий успех, так чтобы наш статус, или деньги, или подчиненные, или слава наконец потрудились бы за нас. Так удобно бывает другого воспринимать как роль, функцию, болезнь, характер, должность, типаж и т.д., а не как личность. Если эта тенденция «бегства от свободы», бегства от личностного бытия является общераспространенной человеческой особенностью, то в клинике алкоголизма и наркомании, почти полностью оккупированной методом кодирования, эта тенденция особенно сильна. Волевое снижение является одним из важнейших симптомов токсикоманического уплощения личности. Именно эту тенденцию эксплуатирует метод кодирования. Алкоголику уставшему или не желающему бороться со своим пристрастием, так дорога мысль, что в этом лечении он может себе позволить превратиться просто в вещь, которой по своей воле будет манипулировать врач, что он готов раздобывать любые деньги, лишь бы дело обошлось без его личностных усилий, без его человеческого участия. Стоит вспомнить о том, что раб – это, собственно говоря, вещь, так что по-латыни они даже именуются одним словом «res».
Именно этому полюсу раба и вещи противостоит историческая тенденция психотерапии. Подчеркнем: речь не только и не столько об изменении воззрений на человека в психотерапевтической теории, сколько о реальном осуществлении в психотерапевтической практике такого типа отношений, которые предполагают актуализацию в пациенте большей или меньшей степени рабства или свободы. Адепт метода кодирования на досуге вполне может думать, что человек рожден для свободы, как птица для полета, но самим своим практическим действованием он ставит своего пациента в такие обстоятельства, в которых существующее в нем стремление к рабству начинает развиваться, усиливаться, получая свое идеологическое оправдание и социальное подкрепление. При всех пороках современной психотерапии надо отдать ей должное в том, что она не идет, как правило, по пути наименьшего сопротивления, ожидая и требуя от пациента свободы и правды. Сами представления о свободе, истине и личности, которые обращаются в современной психотерапии, часто ущербны и ограничены, но в меру своего разумения она призывает их к бытию. Психотерапия помогает человеку совершить усилие, чтобы увидеть тягостную правду о самом себе, чтобы выйти за пределы невротической склонности подчиняться ожиданиям других людей или социальной группы, ожиданиям, не считающимся с реальным предназначением этого человека. Психотерапия, наконец, дает ему возможность выговорить правду своих чувств, которая тщательно скрывалась от окружающих и от самого себя. Психотерапия повсюду борется против фарисейской нормативности, и если ее при этом и заносит в аморализм, то оправдание ее в том, что она ни на минуту не хочет оставить реальность душевной жизни, истину души, ибо верно чувствует, что между истиной, свободой и личностью есть интимная и неразрывная связь.
Когда вглядываешься не в разноголосицу и пестрое многообразиесменяющих друг друга психотерапевтических школ и направлений, а в сокровенный смысл истории психотерапии, то начинает явственно проступать та предельная ценность, которой призвана служить психотерапия. Каждая профессия оправдывается, в конечном итоге, какой-то высшей ценностью, и в отношении этой ценности должна прежде всего ориентироваться. Юриспруденция служит справедливости, наука – истине, искусство – красоте. Все они технически и фактически могут служить и другому: юридическое знание можно использовать для оправдания виновного и обвинений невиновного, наука может обслуживать войну и систему политического тоталитаризма, искусство может с успехом использоваться в коммерческих целях (реклама, например). Так и психотерапия: она может служить и фактически служит и здоровью, и бизнесу, и той же рекламе, но высшая, предельная ее ценность несводима и невыводима из этих ограниченных целей и задач. Герой одной сказки, которого соблазняют продать волшебную дудочку, отвечает, что она не продажная, а заветная. Имея в виду это замечательное различение продажного и заветного, можно сказать, что психотерапия может делать и делает многое на продажу, нередко отдает кесарю не только кесарево, и за счет этого «реализма» и «адаптированности», как ей кажется, она и выживает, но, тем не менее, по-настоящему, хотя и невидимо, держится она и оправдывается своей заветной, предельной ценностью. Имя ей – свобода. Речь, конечно, о внутренней свободе личности, а не о правах, о свободе воли, сознания, совести, чувства.
МОЛИТВАИменно этой способностью психотерапии служить свободе, именно этим ее имманентным стремлением к такому служению и должно определяться христианское отношение к психотерапии. Взгляд на психотерапию изнутри полноты церковного опыта позволяет сквозь все струпья на ее теле, увидеть этот ее святой дар и призвание – служить человеческой свободе. Ведь и сама свобода – величайший из даров, данный человеку Богом. Бог не захотел механически послушной машины, безгласного раба, он ожидает свободного ответа личности. Даже такие самоценные вещи, как святость, верность, любовь не могут существовать, будучи вынуждаемы, пусть и самим Богом, в их состав просто входит свобода, без которой они перестают быть самими собой.
Величайшая задача психотерапии состоит в том, чтобы служить поддержанию этого внутреннего огня свободы в человеке. Человек склонен, как уже говорилось, сам скатываться в разнообразные виды рабства, вынужденности, связанности, плененности, и ему нужно и можно постоянно напоминать, что он призван к свободе. В любом положении – в самом ужасном и самом счастливом, в любом действии – в самом святом и самом греховном, он остается свободным. Бездонная глубина его свободы простирается от свободы выбрать Бога, откликнуться Ему, сказать ему «да» до свободы отказаться от Бога, отвергнуть Его и отвернуться от Него.
Психолог и психотерапевт ни по профессиональным канонам, ни по имеющимся средствам, ни по своей подготовке не может, занимаясь психотерапией, то есть душепопечением, делать это во всей полноте и печься одновременно о телесном и душевном здравии, о святости, о полноте благодати и любви и о «благорастворении воздухов», которыми дышит душа. Его ограниченная, но и высочайшая задача – напоминать о свободе, о свободе выбрать святость и грех, падение и молитву, ненависть и любовь. Конечно, психотерапия не может забывать о своем обычном стремлении к тому, чтобы человеку, пациенту стало лучше, но в этой своей повседневной заботе она не должна забыть того, что сокровенное, глубинное стремление человека состоит в том, чтобы он сам стал лучше. Это не означает, что психотерапия должна «улучшать» человека; все, что она может и должна делать – это помогать человеку избегать бегства от свободы, тем самым постоянно расчищая место, на котором может вырасти все, в том числе и святость.
Общая идея свободы как высшей ценности психотерапии нуждается, конечно, в конкретной методологической, научной и психотехнической проработке, но, не дожидаясь ее результатов, стоит поискать живые примеры, способные служить ориентирами. Ценности наполняются подлинным смыслом, когда они воплощены в личности. Святость остается абстрактной категорией без Сергия Радонежского или Франциска Ассизского.
Итак, если представить ценность свободы не в виде абстракции, а воплощенной в конкретном человеке, то для русской культуры нет более убедительного образца свободы, чем Пушкин. Вспоминая снова мысль Ж.Лакана, что человек есть «словшество», можно уточнить, что он является словом лишь потенциально, а по актуальному существованию он чаще – мычание, заикание, утаивание, одышка. Пушкин же являет собой воплощение свободы слова, свободы сказать обо всем, всем и от всей полноты души. Свободу слова невозможно дать, ее можно только взять, обрести, свобода слова – это не внешнее разрешение говорить: это способность сметь говорить вопреки внешним и внутренним запретам и способность уметь говорить вопреки стихии косности, делая слово творческим актом. Так в психотерапии человек получает возможность необыкновенно редкую вне специального психотерапевтического контекста – суметь и сметь сказать себя. И в этом высказывании себя человек не просто обретает осмысленность существования, он сам в большей степени становится не вещью, а словом, логосом, смыслом.
В этом «суметь и сметь сказать себя», в этой внутренней свободе слова как заветной ценности психотерапии сконденсированы все ее упования, на которые она возлагала надежду в разных школах и направлениях в разные исторические периоды. «Суметь и сметь сказать себя» – это значит и осознать свои глубины, скрытые от поверхностного взора, это значит и творчески выявить в спонтанном проявлении свою глубину, это значит понять, принять и выразить свое переживание, это значит войти в свободный диалог с другим. Свобода слова – это синтез свободы сознания, свободы воли, творческого переживания и диалога.
В богословской перспективе можно сказать, что в этом движении к слову человек стремится осуществить себя как образ и подобие Божие. Ибо если Бог есть Слово (Ин. 1, 1), то и человек должен стать словом, чтобы быть по самому своему составу сродственным Богу. Таково предельное, а лучше сказать, запредельное задание психотерапии, ее миссия.
Спросим себя, возможна ли психотерапия, дерзающая принимать такое непосильное призвание? Возможна ли психотерапия, которая, стремясь и к избавлению пациентов от симптомов, и к преодолению их невротических проблем, и к разрешению семейных конфликтов, и к прочим полезным вещам, чает ни много ни мало – обожения человека? Возможна ли психотерапия, которая не просто мечтает об этом запредельном горизонте, а реально ориентируется по нему и вводит его в ткань конкретного терапевтического процесса? Всякому здравомыслящему специалисту ясно – невозможна.
Но «невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18, 27). Страшно об этом говорить, но так есть: такая психотерапия может состояться только если Сам Бог соблаговолит участвовать в ней. И потому эта невозможная психотерапия должна быть названа синергийной, ибо она осуществима лишь в соработничестве человека и Бога. Синергийная психотерапия основывается на синергийной православной антропологии (см. Хоружий, 1995).
Синергийная психотерапия есть психотерапия в известном смысле несамодостаточная, неуверенная, она использует испытанные психотерапевтические механизмы, но не может до конца на них положиться, она изначально не полна (ни в плане познания, ни в плане действия) и нуждается в восполнении. Это не какая-нибудь особо духовная, спиритуальная психотерапия, напротив, она – «нищая духом», и, как у нищей, у нее должна быть раскрыта ладонь. Такой ладонью является молитва. Молитва и есть главное упование синергийной психотерапии.
Делая точкой опоры всего терапевтического процесса молитву, синергийная психотерапия видит свою задачу в том, чтобы помочь пациенту от безысходности жизненных тупиков приблизиться к такому личностному состоянию, где в нем начнет пробуждаться надежда на Бога, зарождаться и укрепляться молитва. Терапевтический диалог при этом может опираться и на процесс осознания, и на спонтанность, и на переживание, может так и остаться на этих уровнях, если молитва не родилась в душе пациента, но даже и в этом случае главным упованием и главным предметом заботы синергийной психотерапии является молитва. (Забота об отсутствующем и надежда на него вовсе не парадокс: так мать может загодя заботиться о неродившемся еще ребенке и надеяться на него). Чем ближе психотерапевтические отношения приближаются к возможности согласной молитвы психотерапевта и пациента, чем больше молитва в конце концов высвобождается из кокона психотерапии, тем больше исполняются и в синергийной психотерапии, и в самой молитве – конечно, в преображенном виде – прежние терапевтические упования – полнота доверия, глубина осознания, спонтанность проявления, подлинность переживания и реальность Встречи.
ЛИТЕРАТУРАБандлер Р., Гриндер Дж. Из лягушек в принцы. М., 1995.
Бейтсон Г., Джексон Д.Д., Хейли Дж., Уикленд Дж.Х. К теории шизофрении. – Московский психотерапевтический журнал, 1993, № 1-2.
Варга А.Я. Аутопсихотерапевтическое сочинение на религиозную тему. Московский психотерапевтический журнал, 1994, № 1, с.164-170.
Василюк Ф.Е. Психология переживания. М., 1984.
Василюк Ф.Е. От психологической практики к психотехнической теории. – Московский психотерапевтический журнал, 1992, № 1, с.15-32.
Волошинов В.Н. Фрейдизм. Критический очерк. М.-Л., 1927.
Занадворов М.С. Я и Иное. – Московский психотерапевтический журнал, 1994, № 2, с.179-190.
Мамардашвили М., Пятигорский А. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М.: Самиздат, 1974.
Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987.
Минделл А. Работа со сновидящим телом. – Московский психотерапевтический журнал, 1993, № 3, с.117-136.
Пузырей А.А. Культурно-историческая психология Л.С.Выготского и современная психология. М., 1986.
Эриксон М. Мой голос останется с вами. С.-Пб., 1995.
Хоружий С.С. (ред.). Синергия. Проблемы аскетики и мистики Православия. М., 1995.
Цапкин В.Н. Личность как группа – группа как личность. Московский психотерапевтический журнал, № 4, 1994, с.11-28.
Gendlin Е.Т. Experiencing and the Creation of Meaning. N.Y., 1962. Lakan J. Ecrits. Paris, 1966.