Субвербальная коммуникация и экспрессивность терапевта: тенденции развития клиенто-центрированной психотерапии

Юджин Т.Джендлин

Юджин Джендлин – американский философ, психолог и пси­хотерапевт, профессор Чикагского университета. В течение многих лет был главным редактором журналаPsychotherapy: Theory, Research and Practice. В 70-м году за большой вклад в развитие психотерапии был удостоен звания «Выдающийся про­фессиональный психолог года», присуждаемого Американской пси­хологической ассоциацией. Известен своими исследованиями в об­ласти феноменологической психологии, особенно теоретиче­ской разработкой такого фундаментального для психотерапии и психологии понятия, как experiencing (Gendlin E.T. Experiencing and Creation of Meaning. A Philosophical and Psychological Approach tothe Subjective. – N.Y.: Free Press, 1962). В психотерапевтиче­ском мире наибольшую известность Джендлину принесла разра­ботка терапевтического метода фокусирования (Gendlin E.T. Focusing. – N.Y.: Bantam Books, 1981. – 2nd ed., new, revised instructions. Первое издание – N.Y.: Everest House, 1978), который широко используется психотерапевтами самых разных ориен­таций.

Публикуемая ниже статья впервые появилась в Journal of Existential Psychiatry (1963, vol.IV, № 14) через год после выхода в свет упомянутого выше теоретического труда Джендлина, по­священного проблемепереживания. Поскольку встатье ключе­вое понятие «experiencing» прямо не раскрывается (что по ис­торическим обстоятельствам публикаций совершенно понят­но: статья писалась «вдогонку» только что вышедшей книге), кажется осмысленнымрассказать читателю о том,как Джен-длин раскрывает эту категорию.

Главный объект исследования Джендлина – как это ясно уже из подзаголовка книги – субъективность. «Молекулой» субъективности можно считать смысл. Как молекула воды образуется из атомов водорода и кислорода, так смысл, по представлению Джендлина, образуется из непосредственного чувственного переживания и символизации разного рода. Сам химически чистый элемент переживания представляет собой «частично неоформленный поток чувств, которые мы испы­тываем в каждый момент». Джендлин постоянно заботится о том, чтобы понятие «переживание» не превратилось в очеред­ной теоретический конструкт, поэтому, поясняя его,апелли­рует к феноменологическому опыту читателя: «experiencing» – это поток чувствований, «к которому вы, если захотите, мо­жете в любой момент внутренне обратиться»,или «пережива­ние есть чувствование, как оно конкретно существует для нас внутренне и как оно сопровождает любой жизненный ас­пект...».

Джендлин анализирует функции процесса переживанияв по­знании и психотерапии. В первом из этих измерений описыва­ется взаимодействие переживания иразличных символиче­ских форм. «Значения формируются вовзаимодействии пере­живания и чего-то, что функционирует символически. Чувство­вания (здесь используется термин «feeling», который Джендлин часто употребляет как синоним «experiencing», особенно в тех контекстах, где переживание рассматривается вне отноше­ния кего символизации, а только в модусеощущаемости, – Ред.) без символизации слепы, символизация без чувствований пуста».

Что касается психотерапии, то личностные изменения проис­ходят, по мнению Джендлина, не потому, что человек с по­мощью психотерапевта осознает источники и причины своих проблем, а потому, что ему удается прочувствовать и пере­жить их. В этой своей функции переживание тождественно по­нятию «психическая переработка» (working trough).

Таково в общих чертах представление Ю.Джендлина о пережи­вании. Если бы понадобилось создать пиктограмму этого поня­тия, то лучше всего оно было бы передано образом течения, про­ходящего неглубоко под поверхностью, порой выходящего наружу в той или иной форме, порой остающегося под спудом, но всегда и во всем присутствующего.

В публикуемой ниже статье Джендлин призывает устанав­ливать контакт с пациентом не на уровне слов, а глубже, на уровне переживаний, когда в коммуникацию вовлекаются не только переживания клиента, но и переживания терапевта. Такой способ общения возможен и важен и за пределами собственно психотерапевтической ситуации. «Перечиты­вая эту статью Юджина Джендлина, – делилась американ­ская писательница Бери Стивенс, – я всякий раз чувствую ее глубину и правду, желание этой правды для меня и вокруг меня. Чем больше я изучаю статью и пытаюсь практиче­ски применять то, что в ней описано, тем она мне кажется более значительной... Я спрашиваю себя: три базовые психо­терапевтические установки, описанные автором, – разве не могут они быть достоянием нашей повседневной жиз­ ни?.. Когда я так живу и так общаюсь с другими людьми, я чувствую, что становлюсь лучше, да и счастливее». Много ли можно вспомнить научных, в общем-то узко специальных статей, которые заслужили такие слова?

Введение

Из клиентоцентрированной терапии и особенно из опыта применения этой терапии в клинике шизофрении вырастает и оформляется сейчас новый тип психотерапии, которая центри­рована не столько на вербализуемом на сеансах содержании, сколько на«переживании» обоих участников терапевтическо­го взаимодействия. Подобная эволюция наблюдается и в рамках других психотерапевтических подходов. Она проявляется в подчеркивании значения того факта, что в терапевтический про­цесс вовлечены две личности, в подчеркивании важности раз­вертывающегося между ними взаимодействия и, наконец, в сосредоточении внимания на конкретных субъективных со­бытиях, происходящих во внутреннем мире этих людей, а не только на содержании того, что они обсуждают в ходе терапев­тического процесса.

В основе этой эволюции лежит представление, что в психотера­пии всегда задействовано «переживание» (под каким бы именем
оно ни выступало в различных школах), то есть некий телесный, изнутри чувствуемый процесс, характер и смысл которого зависит
от терапевтического взаимодействия. Особое внимание уделяется сейчас теоретической проблеме – как эти изнутри чувствуемые телесные события могут иметь некий «смысл», как их можно «исследовать» и «обозначать» и каким образом такие конкретные, хотя и невысказанные, «смыслы»могут меняться подвли­янием взаимодействий с другим человеком. Сейчас, когда в психотерапии все более начинают опираться на конкретный процесс чувствования (feeling process),становится менее акту­альной задача уточнения роли когнитивных символов и процес­са эксплорации при всей важности того и другого. Психотера­певты разных ориентаций используют разные словари когни­тивных терминов, и оказывается, что клиенты и пациенты вполне способны работать с любым из этих словарей. Похоже, любой хороший словарь можно использовать как систему знаковых средств для развертывания терапевтического взаимодейст­вия и обеспечения «психической переработки» проблем пациента. Складывается впечатление, что личностные проблемы коренятся в непосредственно переживаемых допонятийных смыслах, кото­рые при этом вполне конкретны и в процессе психотерапии могут символизироваться и изменяться с помощью любого из имеющих­ся психотерапевтических словарей.

Очевидно, дело не столько в том, какие термины и символы вы используете, сколько в том, как вы ихиспользуете. Если они используются в «прямом отнесении» к переживанию пациента, то почти всякий словарь может давать хорошие результаты. Если же они используются для абстрактного объяснения, пыта­ющегося подменить собой уникальное переживание, то ника­кой словарь не сможет вызвать серьезных конструктивных из­менений личности пациента. Разумеется, это представление нуждается в гораздо более основательном научном подтвержде­нии, чем то, каким мы располагаем в настоящий момент, но оно, безусловно, отражает весьма широко распространенную тен­денцию современного терапевтического мышления.

Не только наилучшее использование слов, но и наилучшее использование невербального поведения терапевта определяет­ся не столько тем, что терапевт делает, сколько тем, как его действия соотносятся с переживаниями пациента и влияют на них. Попытки уточнить, что же, собственно, терапевт должен и чего не должен делать,ориентируются в современной психо­терапии не столько на то, какие действия применяются, сколько на то, как они применяются. Причем это «как» зависит от того, каким образом действия терапевта соотносятся с переживания­ми и пациента, и самого терапевта.

Цель статьи

Цель этой статьи – предложить несколько конкретных рекомендаций по использованию субвербальной коммуникации и экспрессии терапевта втерапевтическом процессе. Такого рода уточняющие рекомендации нужны хотя бы потому, что если бы психотерапевты взяли себе за правило выражать все что угодно и в какой угодно форме, то мы, очевидно, остались бы вовсе без каких-либо ориентиров. Предлагаемые рекомендации касаются не того, что дол­жен выражать терапевт, но того, каким образом самовыраже­ние терапевта может становиться частью терапевтического метода. То же относится и к «субвербальной» коммуникации. Само это слово всегда звучит несколько таинственно: в самом деле, откуда мы можем знать, что наш клиент подразумевает, если даже сам он не смог высказать этого? Повторю, рекомен­дации, которые я хочу предложить вашему вниманию, не относятся к тому, как бы нам догадаться, что же подразуме­вает клиент. Рекомендации эти посвящены тому, каким об­разом слова пациента и терапевта могут использоваться для указания на переживание и отнесение к нему.

Шизофрения и невроз

На мой взгляд, психотерапия при шизофрении по характеру психотерапевтического процесса принципиально не отличается
от обычной психотерапии неврозов. И все же особенности боль­ных шизофренией достаточно важны, потому что они создают множество неустранимых препятствий, от которых можно от­влечься при обычной психотерапии. Например, если в ходе обычной психотерапии у пациента имеются трудности с выра­жением своих мыслей илион склонен кбанальным высказыва­ниям, мы часто не отмечаем это как особую проблему. Мы знаем, что такие клиенты время от времени встречаются и что работа с ними чаще всего оказывается безрезультатной, но, вероятно, мы совершенно иначе реагировали бы на эту пробле­му, если бы нам приходилось с ней сталкиваться едва ли не в каждом случае. Тогда мы просто должны были бы что-то пред­принять. Мы пока не располагаем окончательными данными об эффективности психотерапии при шизофрении. Поэтому то, что я собираюсь высказать, не является каким-то суждением на этот счет. Скорее, я буду описывать, что мы фактически делаем на наших терапевтических сессиях и как мы пришли к такому спо­собу работы.

Терапевтическая экспрессивность

В 1957 году К.Роджерс сформулировал три необходимых и достаточных условия психотерапии. Это эмпатия, безуслов­ное принятие и конгруэнтность, или подлинность. Последнее (конгруэнтность) предполагает, что терапевт пытается быть самим собой и избегать любой профессиональной или лично­стной искусственности, любых маневров и поз.

В нашей работе с больными шизофренией важность этого условия многократно возрастает. Мы стремимся освободиться от готовых формул, даже если это наиболее специфическиеклиенто-центрированные способы терапевтического реагиро­вания, такие как прием «отражения чувств». Следуя самому смыслу термина «эмпатия»,мы стараемся понять и прочувство­вать переживания клиента изнутри его собственного контекста,
но при этом спектр наших ответных терапевтических реакций значительно расширен по сравнению с традиционным. Думает­ся, что как раз появление у терапевтов нежелательной тенден­ции к стереотипным реакциям, к ответам стандартными форму­лами и привело Роджерса (по крайней мере частично) к выдви­жению конгруэнтности терапевта как существенного условия психотерапии.

Если терапевт может быть самим собой, это означает, кроме прочего, что он достиг большей экспрессивности, способен го­-
раздо чаще выражать собственные чувства и переживания, воз­никающие у него в данный момент. Когда клиент говорит о себе,
то, естественно, текущее переживание терапевта состоит глав­ным образом из эмпатического прочувствования выражаемых клиентом смыслов. Но когда клиент ничего не сообщает, это отнюдь не означает, что в это время терапевт ничего не пережи­вает, ведь в каждый данный момент внутренний мир терапевта насыщен огромным количеством различных чувств и событий. Большинство из них связаны с пациентом и с тем, что происходит в данный момент. Терапевт вовсе не обязан пассивно ожидать, пока клиент начнет высказывать нечто интимное и терапевтиче­ски релевантное. Вместо этого он может в каждый данный момент обратиться к своему собственному переживанию и обнаружить здесь целый резервуар состояний, из которого можно многое по­черпнуть и с помощью которого можно поддерживать, стимули­ровать иуглублять терапевтическое взаимодействие дажес людь­ми немотивированными, молчаливыми или склонными видеть причины всего с ними происходящего во внешних обстоятельст­вах.

Конгруэнтность означает также то, что терапевт не обязан всегда выглядеть в самом лучшем свете, казаться человеком все всегда понимающим, мудрым и сильным. Я, например, считаю, что могу себе по случаю позволить выглядеть весьма глупым, не скрывать своих ошибок, обнаружить отнюдь не лучшие мои качества, коль скоро они фактически уже про­явились во мне во время взаимодействия с пациентом. Если терапевт остается самим собой и открывает себя, это освобож­дает его от множества ненужных внутренних обуз, от всяче­ской фальши и дает возможность его пациенту-шизофренику (равно как любому другому клиенту) войти в настолько пря­мое соприкосновение с другим человеческим существом, на­сколько это возможно.

Может, однако, показаться, что это упраздняет многие тра­диционные правила терапевтического поведения. В самом деле, если указываются лишь базовые установки, а не то, как тера­певт может реализовывать и выражать их, не значит ли это, что он может делать все, что ему заблагорассудится? Для ответа на этот вопрос мне понадобится описать саму процедуру самовы­ражения терапевта более детально. В ней можно выделить три аспекта:

(1) Ненавязчивость. Терапевту очень важно уметь не навя­зывать себя пациентам, особенно при работе с теми из них, для
кого характерна выраженная дефензивность и склонность к ре­акциям избегания и страха. Но, спросят, насколько эта нена­вязчивость совместима с тем, что терапевту предлагается по­больше выражать свои чувства, делать это более открыто и активно и брать на себя инициативу по установлению отноше­ний с пациентом с помощью такого самовыражения? Думаю, что ответ состоит в следующем: поведение терапевта может быть более активным и одновременно менее навязчивым и менее пуга­ющим клиента, если он будет выражать именно себя (свои собст­венные чувства, желания, представления и события, которые про­исходят в нем), чтобы было совершенно очевидно, что это его высказывания именно о себе или о событиях, происходящих в его внутреннем мире в данный момент. Таким образом, он сможет более открыто делиться своими мыслями и чувствами и при этом не будет ничего навязывать сознанию клиента. Действуя в таком духе, он говорит от своего собственного лица, не пытается ничего насильно ввести в пространство внутреннего опыта клиента и не смешивает события, которые происходят в нем, с событиями, про­исходящими в клиенте.

(2) Несколько мгновений внутреннего самонаблюдения. Что­бы искренне откликнуться на что-то идущее изнутри меня, я
должен, очевидно, уделить какое-то внимание тому, что происхо­дит во мне. При взаимодействии с пациентом, большая часть происходящего во мне связана с ним – это мои представления о нем, мои наблюдения за его реакциями, мои собственные реакции на него и т.д. Но внутри меня все это происходит именно как мое. Это вовсе не выводы о нем. Это то, что случилось со мной, прожи­ваемые мной моменты встречи с ним. Чтобы сформулировать и выразить эти содержания, мне, например, нужно несколько раз взглянуть внутрь себя, нужно несколько мгновений, чтобы сконцентрироваться на том, что я чувствую. И тогда, как правило, появляется что-то, чем я бы хотел поделиться.Было бы неправильно сказать, что я выражаю все, что приходит мне в голову, поскольку тысячи вещей происходят во мне в каждый момент, так что их невозможно даже отделить друг от друга, а тем более выразить каждую из них. И, конечно же, я не изливаю импульсивно первое, что пришло мне в голову. Я как бы проживаю несколько мгновений внутри себя и в результате нахожу в себе некий отклик на слова и действия моего клиента, на то, что происходит между нами или на наше молчание. Даже когда сказано было очень мало, я нахожу в себе разного рода желания, страхи, разочарования и стремление к более осмысленной коммуникации. И ямогу выска­зать все эти чувства. За несколько мгновений внутреннего само­наблюдения я могу обнаружить мою подлиннуюреакцию на те­кущий момент. Если, например, слушая клиента, я почувствовал скуку, я не выпалю тут же: «Вы мне надоели».Понаблюдав не­сколько секунд за своими переживаниями, я могу обнаружить: моя скука состоит в том, что я не получаю от него чего-то интерес­ного и личностно значимого. Я понимаю, чтоочень хотел до­ждаться от него личностно окрашенных проявлений и уж было надеялся, что эти проявления не замедлят появиться, но оказа­лось – напрасно. Иногда я обнаруживаю, что вообразил, будто в словах пациента было какое-то личностно важное сообщение, но затем понимаю, что это мне только показалось. И я могу выразить все эти чувства разочарования, желания и пр., причем выразить именно как принадлежащие мне. Многие из моих личныхвнут­ренних ощущений, возникающих во время общения, в самом деле обычно состоят из этих весьма характерных моментальных внут­ренних событий – реакций, желаний и ощущений, относящихся к другому человеку. Например, возникает такая ситуация: я толь­ко что сказал что-то клиенту, а ответа нет. Я начинаю думать, что, возможно, сказал что-то не то. Но мне не обязательно молча сожалеть об этой ошибке. Вместо этого я могу просто сказать клиенту, что огорчен, поскольку, кажется, сделал что-то не то. А потом подчеркнуть, что говорю только о себе, о собственных ощу­щениях в данный момент, ведь мне, конечно, неизвестно, что в это время происходит в его душе.

Несколько секунд внутреннего самонаблюдения почти всегда приводят к двум переменам в моих чувствах: (1) становится яс­нее, что вот это чувство – нечто мое, а вовсе не нечто о нем;

(2) становится намного легче поделиться своими чувствами. Та­ким образом, даже если это моя истинная реакция на клиента в данный момент взаимодействия, в то же время это истинно моя реакция,и я не приписываю и не навязываю ее клиенту. Я вполне могу сказать ему (когда это правда), что я совершенно не догады­ваюсь о том, что он испытывает в данный момент.

Таким образом, две названные мною особенности терапевтиче­ской экспрессивности предполагают друг друга: ненавязчивость требует нескольких мгновений внутреннего самонаблюдения, так чтобы терапевт мог понять, что он действительно чувствует и высказать это именно как свое чувство, не навязывая его клиенту.

(3) Незамутненная простота. Теперь я хочу описать третью особенность терапевтической экспрессивности. Когда клиент не высказывает ничего личностно значимого, именно тогда я и дол­жен обратиться к собственному резервуару текущих состояний и найти внутри себя мой отклик – ясное, непосредственное выра­жение моей личности в данный момент взаимодействия с клиен­том. Когда же он выражает нечто личное, то я сосредоточиваюсь внутри себя главным образом на моем ощущении его самовыраже­ния и пытаюсь рассказать ему просто и ясно, что, как я понял, он чувствует и думает. Я ощущаю и формулирую понятый мной его опыт именно как его (рассматривая таковой только в его собственном контексте), и это так же важно, как и то, чтобы мои собственные переживания я выражал именно как мои.

Когда у клиента развертывается процесс самовыражения, про­стая констатация со стороны терапевта, что он понимает мысли и чувства клиента, часто оказывается чрезвычайно эффективным средством, а нередко и единственно возможным терапевтическим ответом.

Итак, я описал три особенности терапевтической экспрессивно­сти: ненавязчивость, состоящую в том, что терапевт формулирует свои самовыражения именно как свои; несколько мгновений внут­реннего самонаблюдения, позволяющие ему обнаружить свою подлинную реакцию на данный момент; незамутненную про­стоту – способность формулировать чувства и мысли клиента, когда у него развертывается процесс их выражения, а терапевт внутренне сосредоточивается главным образом на том ощущении, которое вызывают в нем слова клиента.

В контактах с пациентами-шизофрениками и многими другими клиентами именно терапевт является инициативной стороной; он первым начинает открытые и искренние отношения, первым вы­ражает теплоту, заботу, интерес и готовность общаться на уровне человек – человек. Если же терапевт будет пассивно выжидать или, напротив, пытаться что-то навязчиво доказывать, не думаю, что ему удастся сформировать терапевтические отношения с человеком, не будь у того к этому времени сложившегося стремления к тера­пии и к такого рода отношениям. Периодические экспрессивные высказывания терапевта главным образом и определяют качество терапевтических отношений, по крайней мере в начале психоте­рапевтического процесса. Особенно это справедливо для работы с немотивированными клиентами.Экспрессия терапевта может сде­лать взаимодействие насыщенным, личностным и выразительным, даже если клиент постоянно отмалчивается или говорит одни лишь банальности. Экспрессивные высказывания терапевта, казалось бы, связаны с событиями, происходящими в его внутреннем мире, но, будучи, произнесены, они обнаруживают свою связь с отноше­ниями терапевта и пациента и углубляют эти отношения. Пере­жить насыщенные, открытые, личностные отношения стремятся оба участника взаимодействия, даже когда только один из них вслух высказывает те чувства, которые вызывает в нем этот кон­такт.

Это подводит меня ко второй теме, которую я хотел бы обсудить.

Субвербальное взаимодействие

Субвербальное взаимодействие является, вероятно, особенно важнымпри работе спациентами-шизофрениками, потому что многие их переживания кажутся им невыразимыми и по самой своей природе недоступными другим людям. Часто непосредст­венное содержание их высказываний являетсятолько малой, по­рой очень причудливой частицей некоего внутреннего роя мыслей и чувств, общий смысл которых невыразим и всегда неизмеримо больше любого вербально выраженного содержания.Эта невыра­зимая природа индивидуального переживания и невозможность непосредственного восприятия его другим человеком требуют от терапевта отвечать не на тот или иной фрагмент вербального содержания, но на все стоящее за ним переживание. Действуя таким способом, можно попытаться восстановить связь клиента с другими людьми, восстановить тот процесс межличностного вза­имодействия, в поле которого человек только и может нормально чувствовать и полноценно существовать.

Не о том речь, чтобы терапевт каким-то волшебным образом догадывался о переживаниях пациента – до и безо всякой их вербализации. Впрочем, даже произнесенное каждый восприни­мает по-своему. На деле нужно не фиксироваться на содержании сказанного, а задаваться вопросом: из какого большего внутрен­него процесса явился этот высказанный фрагмент? Это большее есть лишь нечто чувствуемое, смутный, но конкретный чувствен­ный смысл, который клиент ощущает и обдумывает и который терапевт может лишь воображать. Но терапевту и не нужно, соб­ственно, знать его, строить о нем догадки или пытаться поточнее представить его. Он может своей репликой обратиться к этому смыслу независимо от того, понятен он или нет.

Например, мой клиент говорит мне, что хотел бы знать, где же в больнице прячут ту самую электронную машину,которая за­ставляет людейвозвращаться сюда. По его мнению,легко дока­зать, что машина такая есть, поскольку как иначе объяснить тот факт, что пациенты со свободным режимом добровольно возвра­щаются в больницу.

Я бы мог, конечно, начать доказывать ему, что никакой маши­ны не существует, что, будь она, я бы непременно о ней знал и неужели онне доверяет мне,что это у него просто галлюцинации.

Я мог бы завести разговор о его чувствах: мол, просто ему самому не нравится в больнице и потому он не может понять, как это
кто-то может прийти сюда по своей воле. Но спросим себя, каково целостное переживание клиента в тот момент, когда он говорит об этой машине?В чем состоит«до-понятийный», или «чувствен­ный» смысл, из которого исходят эти странные слова? Конечно, знать этого я не мог. Но я хотел как-то отреагировать на этот смысл. Поэтому мой ответ на его вопрос прозвучал так: «Вы ощу­тили в себе какое-то влияние машины, о которой вы говорите?» «Конечно ощутил!» – воскликнул он и стал рассказывать о том, как машина заставляет его быть «не самим собой». Эту фразу я воспринял как некое сообщение о содержании внутреннего переживания, к которому были обращены мои слова.

Данный пример иллюстрирует, что я имею в виду, когда говорю о возможности обращаться к переживанию,к тому более обшир­ному, чем замечается на поверхности, внутреннему процессу, о котором обычно бывает известно не так уж много, порой лишь то, что он сейчас присутствует и что вербализации и рождаются из него (или в какой-то связи с ним). В самом деле, я немогу соста­вить точное представление о том, что переживает клиент. В моем примере мне казалось, что клиент испытывает состояниевнутрен­него принуждения, но его последующие слова выразили немного неожиданный, новсе же вполнепонятный аспект егопережива­ния. Собственно, так обычно и бывает, при условии, конечно, что терапевт в своем ответе апеллирует не столько к словам клиента, сколько к его переживанию и при этом не считает, будто точно знает, что переживает клиент. Сам факт обращения к этому всег­да присутствующему процессу переживания создает возможность коммуникации на уровне глубинных смыслов, из которого рожда­ются вербализации.

Далее клиент рассказал мне, что это его чувство «непохожести на самого себя» появилось после того, как его родители переехали в деревню и он должен был добираться в школу на автобусе за много миль по заснеженной равнине. Конечно, можно было усом­ниться, что одно это событие могло вызвать у него ощущение отчуждения от самого себя. Но, почувствовав, что этот эпизод – лишь один фрагмент из большой череды воспоминаний, где есть ощущение «сам не свой», я вообразил бесконечный, мрачный путь
в заснеженном автобусе, каждый день, из года в год и, казалось, понял его чувство отрезанности от всех, кого он знал, затерянно­сти там, вдали, в глуши, среди снежных заносов. Я подумал, что он сейчас заново переживает все эти годы, и сказал ему что-то об этой дороге в автобусе, о чувстве отрезанности, и эти слова стали для нас с ним новым средством взаимопонимания. Он тоже после этого стал использовать выражение «чувство отрезанности». Воз­можно, я нашел точное название для его чувства, но важнее здесь другое – то, что я обращался ко всему множеству ощущаемых клиентом смыслов и представлений, ко всему процессу пережива­ния, который протекал в нем во время его рассказа, а не относился
к его повествованию только как квербальному сообщению. Дей­ствуя таким образом, можно, пусть и с преткновениями на каждом шагу, все же постепенно дойти до осмысленной коммуникации, даже если высказывания клиента странны и причудливы или по­верхностны и тривиальны.

Но я выбрал сравнительно легкий пример. В том же самом терапевтическом случае, прежде чем клиент рассказал мне о принуждающей электронной машине, мы провели вместе це­лых шесть часов, которые были заполнены только самыми ба­нальными словами и длиннейшими паузами. Мне нужно было что-то отвечать ему, в то время как он практически ничего не говорил. Он лишь хотел знать, что я собираюсь с ним делать, скоро ли мы закончим, когда он не должен будет больше приходить ко мне в кабинет и когда наконец его отпустят домой? Он ничего не собирался рассказывать. Молчание, молчание и снова молчание. Однажды я прервал одну из таких затянувшихся пауз, во время которой он сидел очень тихо и, казалось, о чем-то думал, и очень мягко обратился к нему: «Такое впечатление, что вы думаете о каких-то важных вещах. Я, конечно, не знаю, так ли это, но мне так кажется. Мне не хочется прерывать ваши размышления, но я был быочень рад, еслибы вы согласились поделиться этими мыслями со мной». Он почти вскрикнул: «Что? Кто? Я? Думаю? Что думаю?» Было очевидно, что он испуган. Кроме того, казалось, что он счел мои слова неуместными, фальшивыми и глупыми. Однако нужно было как-то перетерпеть такие моменты, ибо как иначе наши отношения могли бы стать теплыми,близкими и личност­ными, если бы ни один из нас не пытался сделать их таковыми.

Через некоторое время клиент перестал с таким испугомотвер­гать подобные реплики. Напротив, когда я делился с ним и своими переживаниями, и предположениями о переживаемых им важных чувствах, он всякий раз замолкал, и в этом молчании ощущалось согласие. Потом, значительно позже, клиент признался, что эти минуты молчания он ощущал как необычайно значимые, глубо­кие и наполненные. Одна пациентка нашла для подобных минут удачное название: «Это терапия безмолвием».

В другой раз она дала, быть может, еще более выразительное описание внутреннего процесса чувствования, который развора­чивается во время такого субвербального взаимодействия. «Когда я расстроена чем-нибудь, я не могу дышать, – рассказала она. – Я, конечно, понимаю, что буду дышать, но возникает такое чувство, будто не могу. Но стоит мне немного побыть здесь, я начинаю свободно дышать». Думаю, она имела в виду, что во время этих молчаливых пауз высвобождается и оживает некий внутренний поток чувствования, внутренний процесс переживания.

Этим я вовсе не хочу сказать, будто субвербальное взаимодей­ствие между терапевтом и клиентом происходит только во время пауз, но лишь то, что периоды молчания важны для такого взаи­модействия. Я пытался показать, что в то время, когда звучат слова пациента или когда он молчит, в нем, в его внутреннем процессе переживания происходит нечто намного большее, чем эти слова и молчание. Часто то, что мы слышим от клиента, и то, что можем видеть в его внешнем облике и поведении, дает нам не так уж много для того, чтобы откликнуться на его процесс пере­живания. Но, даже если у нас вообще нет никакой информации, мы все равно можем отреагировать на этот процесс, обратиться к нему, высказав нечто, происходящее в нашем собственном процессе переживания, и тем самым установить глубокую и значимую субвербальную коммуникацию с клиентом.

Субвербальное взаимодействие в своем крайнем выражении я могу проиллюстрировать работой с одним пациентом, которая заключалась в том, что на продолжении шести месяцев дважды в неделю я молча стоял рядом с ним в больничной палате. Только когда я предлагал ему пойти в мой кабинет, он прерывал свое мол­чание, но единственно для того, чтобы предложить мне убраться и оставить его в покое. Все же, когда я приходил в палату специ­ально ради того, чтобы постоять рядом с ним, он обычно оставал­ся на месте в течение целого часа, хотя знал, что стоит ему покинуть это место, я тоже уйду. За час мы могли обменяться многими взглядами, жестами и всего несколькими фразами. Ча­сто, после нескольких минут полного молчания, я говорил о на­пряжении, которое я ощущаю, или о моем желании, чтобы во время нашего молчания нам было хорошо, о желании услышать что-то от него, а также о том, что я знаю о дискомфорте и напря­жении, которое он испытывает рядом со мной. Время от времени он отвечал мне одной-двумя фразами, часто напоминавшими по своему характеру некие резюме, которые, казалось, вырастали из захлестывавшей его сумятицы чувств и мыслей. Вот примеры таких реплик: «Возможно, я сумасшедший», «Кто-то же должен что-то делать для человека», «Я не знаю, вы за меня или против», «У них нет сердца», «Я бы хотел схватить их за плечи и трясти, чтобы они проснулись». Бывало, что за всю встречу он не произ­носил вообще ни одной фразы. Иногда он принимал мои ответы на его реплики, но чаще давал мне понять,что будет сомной гово­рить, только если я буду молчать. Например, он мог сказать: «Не давите на меня», или «Вы слишком любопытны», или «Наверное, вы против меня», или «Сегодня ужасно жарко». На любое мое легкое движение, неуверенность или пустое слово он мог неожи­данно отреагировать мрачным взглядом или даже вдруг отскочить от меня примерно на метр. Так я выучился вести себя тихо, когда он говорил. Только спустя несколько минут я мог сказать ему, что я думаю по этому поводу.

Я стоял рядом с этим человеком, и мы оба молчали, но это вовсе не были минуты, когда ничего не происходит. Мне было ясно, что он проделывает большую внутреннюю работу и что я должен принять в ней самое живое участие и постараться повлиять на качество этого процесса. Это и есть тотвид взаимодействия, кото­рый я называю «субвербальным».

Развитие терапевтического процесса от ранних к более поздним стадиям включает в себя установление субвербального взаимо­действия с клиентом. В проведенном нами исследовании обнару­жилось, что со второго по тринадцатый сеанс пропорция периодов молчания и периодов, когда участники говорят, не изменялась. Однако, как показали данные шкалы Картнера и Шкалыпережи­вания, не только периодымолчания становились боле енасыщен­ными и терапевтичными, но и вербализации становились более значимыми. Таким образом, субвербальное взаимодействие – это не отказ от вербальной терапии, но, скорее, способ вхождения в
более широкий и глубокий процесс переживания, который проис­ходит в каждом человеке в каждый данный момент и внутри
которого психотерапия собственно и осуществляется. Слова, не­зависимо от того, насколько они точны и подходящи, это лишь всплывающие на поверхность послания, исходящие из процессов переживания, лишь символизации переживания.