Переживание горя, быть может, одно из самых таинственных проявлений душевной жизни. Каким

чудесным образом человеку, опустошенному утратой, удастся возродиться и наполнить свои мир смыслом?

Как он, уверенный, что навсегда лишился радости и желания жить, сможет восстановить душевное

равновесие, ощутить краски и вкус жизни? Как страдание переплавляется в мудрость?

Все это – не риторические фигуры восхищения силой человеческого духа, а насущные вопросы, знать

конкретные ответы на которые нужно хотя бы потому, что всем нам рано или поздно приходится, по

профессиональному ли долгу или по долгу человеческому, утешать и поддерживать горюющих людей.

Может ли психология помочь в поиске этих ответов? В отечественной психологии – не поверите! – нет ни одной оригинальной ра­боты по переживанию и психотерапии горя. Что касается западных исследований, то в сотнях трудов описываются мельчайшие подробности разветвленного де­рева этой темы – горе патологическое и «хорошее», «отло­женное» и «предвосхищающее», техника профессиональ­ной психотерапии и взаимопомощь пожилых вдовцов, син­дром горя от внезапной смерти младенцев и влияние ви­деозаписей о смерти на детей, переживающих горе, и так далее, и так далее. Однако когда за всем этим многообрази­ем деталей пытаешься разглядеть объяснение общего смысла и направления процессов горя, почти всюду про­ступают знакомые черты схемы З.Фрейда, данной еще в «Печали и меланхолии». Она бесхитростна: «работа печа­ли» состоит в том, чтобы оторвать психическую энергию от любимого, но теперь утраченного объекта. До конца этой работы «объект продолжает существовать психически», а по ее завершении «я» становится свободным от привязан­ности и может направлять высвободившуюся энергию на другие объекты. «С глаз долой – из сердца вон» – таково, следуя логике схемы, было бы идеальное горе по Фрейду. Теория Фрейда объясняет, как люди забывают ушедших, но она даже не ставит вопроса о том, как они их помнят. Можно сказать, что это теория забвения. Суть ее сохраня­ется неизменной и в современных концепциях.

Среди формулировок основных задач «работы горя» можно найти такие, как «принять реальность утраты», «ощутить боль», «заново приспособиться к действительно­сти», «вернуть эмоциональную энергию и вложить ее в дру­гие отношения», но тщетно искать задачу поминания и па­мятования. А именно эта задача составляет сокровенную суть человеческого горя.

Горе – это не просто одно из чувств, это конституирую­щий антропологический феномен: ни одно самое разумное животное не хоронит своих собратьев. Хоронить – значит, быть человеком. Но по смыслу слова хоронить – это не от­брасывать, а прятать и сохранять. (У В.Даля читаем: «Хоро­нить – ...прятать, класть в потаенное место, скрывать вещь или хранить, оберегать».) И на психологическом уровне главные акты мистерии горя – не отрыв энергии от утра­ченного объекта, а устроение образа этого объекта для со­хранения в памяти. Человеческое горе не деструктивно (забыть, оторвать, отделиться), а конструктивно, оно при­звано не разбрасывать, а собирать, не уничтожать, а тво­рить – творить память. Исходя из этого, основная цель на­стоящего очерка состоит в попытке сменить парадигму «забвения» на парадигму «памятования» и в этой новой перспективе рассмотреть все ключевые феномены процес­са переживания горя.

Начальная фаза горя – шок и оцепенение. «Не может быть!» – такова первая реакция на весть о смерти. Ха­рактерное состояние может длиться от нескольких секунд до нескольких недель, в среднем к седьмому-девятому дню сменяясь постепенно другой картиной. Оцепенение – наи­более заметная особенность этого состояния. Скорбящий скован, напряжен. Его дыхание затруднено, неритмично, частое желание глубоко вдохнуть приводит к прерывисто­му, судорожному (как по ступенькам) неполному вдоху. Обычны утрата аппетита и сексуального влечения. Неред­ко возникающие мышечная слабость, малоподвижность иногда сменяются минутами суетливой активности.

В сознании человека появляется ощущение нереально­сти происходящего, душевное онемение, бесчувственность, оглушенность. Притупляется восприятие внешней реаль­ности, иоттого в последующем нередко возникают пробе­лы в воспоминаниях об этом периоде. Анастасия Цветаева, человек блестящей памяти, не могла восстановить картину похорон матери: «Я не помню, как несут, опускают гроб. Как бросают комья земли, засыпают могилу, как служит па­нихиду священник. Что-то вытравило это все из памяти... Усталость и дремота души. После маминых похорон в па­мяти – провал». Первым сильным чувством, прорываю­щим пелену оцепенения и обманчивого равнодушия, не­редко оказывается злость. Она неожиданна, непонятна для самого человека, он боится, что не сможет ее сдержать.

Как объяснить все эти явления? Обычно комплекс шо­ковых реакций истолковывается как защитное отрицание факта или значения смерти, предохраняющее горюющего от столкновения с утратой сразу во всем объеме.

Будь это объяснение верным, сознание, стремясь от­влечься, отвернуться от случившегося, было бы полностью поглощено текущими внешними событиями, вовлечено в настоящее, по крайней мере, в те его стороны, которые пря­мо не напоминают о потере. Однако мы видим прямо про­тивоположную картину: человек психологически отсутствует в настоящем, он не слышит, не чувствует, не включает­ся в настоящее, оно как бы проходит мимо него, пребываю­щего где-то в совсем ином пространстве и времени. Мы имеем дело не с отрицанием факта, что «его (умершего) нет здесь», а с отрицанием факта, что «я (горюющий) здесь». Не случившееся трагическое событие не пускается в насто­ящее, а само оно не впускает настоящее в прошедшее. Это событие, ни в один из моментов не став психологически на­стоящим, рвет связь времен, делит жизнь на несвязанные «до» и «после». Шок оставляет человека в этом «до», где умерший был еще жив, еще был рядом. Психологическое, субъективное чувство реальности, чувство «здесь-и-те-перь» застревает в этом «до», в объективном прошлом, а на­стоящее со всеми его событиями проходит мимо, не полу­чая от сознания признания его реальности. Если бы челове­ку дано было ясно осознать, что с ним происходит в этом периоде оцепенения, он бы мог сказать соболезнующим ему по поводу того, что умершего нет с ним: «Ну что вы?! Это меня нет с вами. Вы перешли в какое-то другое время, которое называете настоящим. Я не собираюсь идти вслед за вами. Я остаюсь здесь».

Такая трактовка делает понятным механизм и смысл возникновения и дереализационных ощущений, и душев­ной анестезии: ужасные события субъективно не наступи- ли; и послешоковую амнезию: я не могу помнить то, в чем не участвовал; и потерю аппетита и снижение либидо –этих витальных форм интереса к внешнему миру; и злость. Злость – это специфическая эмоциональная реакция на преграду, помеху в удовлетворении потребности. Такой по­мехой бессознательному стремлению души остаться с лю­бимым оказывается вся реальность: ведь любой человек, телефонный звонок, бытовая обязанность требуют сосре­доточения на себе, заставляют душу отвернуться от люби­мого, выйти хоть на минуту из состояния иллюзорной со­единенности с ним.

Что теория предположительно выводит из множества фактов, то патология иногда зримо показывает одним яр­ким примером. Французский психиатр Пьер Жане описал клинический случай девочки, которая долго ухаживала за больной матерью, а после ее смерти впала в болезненное со­стояние: она не могла вспомнить о случившемся, на вопро­сы врачей не отвечала, а только механически повторяла движения, в которых можно было разглядеть воспроизве­дение действий, ставших для нее привычными во время ухода за умирающей. Девочка не испытывала горя, потому что полностью жила в прошлом, где мать была еще жива. Только когда на смену этому патологическому воспроизве­дению прошлого с помощью автоматических движений («память-привычка», по II. Жане) пришла возможность вспомнить и рассказать о смерти матери («память-рас­сказ»), девочка начала плакать и ощутила боль утраты. Этот случай позволяет определить психологическое время шока как «настоящее в прошедшем». Здесь над душевной жизнью безраздельно властвует гедонистический принцип избегания страдания. И отсюда процессу горя предстоит еще долгий путь, пока человек сможет укрепиться в «насто­ящем настоящем» и без боли вспоминать о свершившемся прошлом.

Следующий шагна этом пути – фаза поиска – отлича­ется нереалистическим стремлением вернуть умерше­го и отрицанием не столько факта смерти, сколько постоян­ства утраты. Трудно указать на временные границы этого периода, поскольку он довольно постепенно сменяет пред­шествующую фазу шока и затем характерные для него фе­номены еще долго встречаются в последующей фазе остро­го горя, но в среднем пик фазы поиска приходится на пятый-двенадцатый день после известия о смерти.

В это время человеку бывает трудно удержать свое вни­мание на внешнем мире, реальность как бы покрыта про­зрачной кисеей, вуалью, сквозь которую сплошь и рядом пробиваются ощущения присутствия умершего. Звонок в дверь – мелькнет мысль: это он. Его голос – оборачиваешь­ся... чужие лица. Вдруг на улице: это же он входит в теле­фонную будку. (Очень похожие состояния есть при пере­живании разрыва с любимым человеком. Б. Пастернак в цикле «Разрыв»:

Пощадят ли площади меня?
Ах, когда б вы знали, как тоскуется,
Когда вас раз сто в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица.)

Такие видения, вплетающиеся в контекст внешних впе­чатлений, вполне обычны и естественны, но пугают, когда их принимают за признаки надвигающегося безумия.

Иногда в фазе поиска встречаются состояния, относя­щиеся к смежным фазам процесса горя. Мужчина сорока пяти лет, потерявший во время армянского землетрясения любимого брата и дочь, на 29-й день после трагедии рассказывая мне о брате, говорил в прошедшем времени с явными признаками страдания, когда же речь заходила о дочери, он с улыбкой и блеском в глазах восторгался, как она хорошо учится (а не «училась»), как ее хвалят, какая помощница матери. В этом случае двойного горя переживание одной утраты находилось уже на стадии острого горя, а другой –задержалось на стадии «шока».

Существование ушедшего в сознании скорбящего отли­чается в этот период от того, которое нам открывают пато­логически заостренные случаи шока: шок внереалистичен, поиск – нереалистичен: там есть одно бытие – до смерти, в котором душой безраздельно правит гедонистический принцип, здесь – «как бы двойное бытие». «Я живу как бы в двух плоскостях, – говорит скорбящий, – где за тканью яви все время ощущается подспудно идущее другое суще­ствование, прорывающееся островками «встреч» с умер­шим». Надежда, постоянно рождающая веру в чудо, стран­ным образом сосуществует с реалистической установкой, привычно руководящей всем внешним поведением горюю­щего человека. Ослабленная чувствительность к противо­речию позволяет сознанию какое-то время жить по двум не вмешивающимся в дела друг друга законам – по отноше­нию к внешней действительности – по принципу реально­сти, а по отношению к утрате – по принципу «удовольст­вия». Они уживаются на одной территории: в ряд реалис­тических восприятий, мыслей, намерений становятся обра­зы объективно утраченного, но субъективно живого бытия («нужно сегодня позвонить сестре», – вдруг подумает брат об умершей), становятся так, как будто они из этого ряда, и на секунду имудается обмануть реалистическую установ­ку, принимающую их за «своих». Эти моменты и этот механизм и составляют специфику фазы «поиска».

Затем наступает третья фаза – острого горя, длящаяся до шести-семи недель с момента трагического события. Иначе ее именуют периодом отчаяния, страдания и дезор­ганизации.

Сохраняются и первое время могут даже усиливаться, различные телесные реакции – затрудненное укоро­ченное дыхание, астения: мышечная слабость, утрата энер­гии, ощущение тяжести любого действия; чувство пустоты в желудке, стеснение в груди, ком в горле; повышенная чув­ствительность к запахам, снижение или необычное усиле­ние аппетита, сексуальные дисфункции, нарушение сна.

Это период наибольших страданий, острой душевной, боли. Появляется множество тяжелых, иногда странных и пугающих чувств и мыслей – ощущение пустоты и бес­смысленности, отчаяние, чувство брошенности, одиночест­ва, злость, вина, страх и тревога, беспомощность. Типичны необыкновенная поглощенность образом умершего (по свидетельству одного пациента, он вспоминал о погибшем сыне до 800 раз в день) и его идеализация – подчеркивание необычайных достоинств, избегание воспоминаний о пло­хих чертах и поступках.

Горе накладывает отпечаток и на отношения с окружа­ющими. Здесь может наблюдаться утрата теплоты, раздра­жительность, желание уединиться. Изменяется повседнев­ная деятельность. Человеку трудно бывает сконцентриро­ваться на том, что он делает, трудно довести дело до конца, а сложно организованная деятельность может на какое-то время стать и вовсе недоступной. Порой возникает бессоз­нательное отождествление с умершим, проявляющееся в невольном подражании его походке, жестам, мимике. Утра­та близкого – сложнейшее событие, затрагивающее все сто­роны жизни, все уровни телесного, душевного и социально­го существования человека.

Горе уникально, оно зависит от единственных в своем роде отношений, от конкретных обстоятельств жизни и смерти, от всей неповторимой картины взаимных планов и надежд, обид и радостей, дел и воспоминаний. И все же за всем этим многообразием типичных и уникальных чувств и состояний можно попытаться выделить специфический комплекс процессов, который составляет сердцевину ост­рого горя. Только зная его, можно надеяться найти ключ к объяснению необыкновенно пестрой картины разных про­явлений как нормального, так и патологического горя.

Обратимся снова к попытке Зигмунда Фрейда объяс­нить механизмы работы печали. «...Любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требова­ние отнять все либидо, связанное с этим объектом... Но тре­бование ее не может быть немедленно исполнено. Оно при­водится в исполнение частично, при большой трате време­ни и энергии, а до того утерянный объект продолжает су­ществовать психически. Каждое из воспоминаний и ожида­ний, в которых либидо было связано с объектом, приоста­навливается, приобретает активную силу, и на нем совер­шается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдель­ных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью». Итак, Фрейд остано­вился перед объяснением феномена боли, да и что касается самого гипотетического механизма работы печали, то он указал не на способ его осуществления, а на «материал», на котором работа проводится, – это «воспоминания и ожида­ния», которые «приостанавливаются» и «приобретают по­вышенную активную силу». Доверяя интуиции Фрейда, что именно здесь святая святых горя, именно здесь совер­шается главное таинство работы печали, стоит вниматель­но вглядеться в микроструктуру одного приступа острого горя.

Такую возможность предоставляет нам тончайшее на­блюдение Анн Филин, жены умершего французского акте­ра Жерара Филипа:

«Утро начинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся по­глощена тобой (1). Время от временипредо мною возника­ет твое лицо; немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе (2). И вот в такие минуты я теряю бди­тельность: моя боль – смирная, как хорошо выдрессирован­ный конь, и я отпускаю узду. Мгновение – и я в ловушке (3). Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги (4). Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет (5). Я стою в оцепенении (6). Мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь мет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Ка­кой звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя, хотя пре­красно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем са­мый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно (7). Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двой­ник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда де­лала (8)».

Если попытаться дать предельно краткое истолкование внутренней логики этого акта острого горя, то можно ска­зать, что составляющие его процессы начинаются с попыт­ки не допустить соприкосновения двух текущих в душе по­токов – жизни нынешней и былой (1); проходят через непроизвольную одержимость минувшим (4); затем сквозь борьбу и боль произвольного отделения от образалюбимо­го (7) и завершаются «согласованием времен» – возможно­стью, стоя на берегу настоящего, вглядываться в поток про­шедшего, не соскальзывая туда, наблюдая себя там со сто­роны и потому уже не испытывая боли(8).

Опущенные фрагменты (2-3) и (5-6) описывают уже знакомые нам по предыдущим фазам горя процессы, быв­шие там доминирующими, а теперь входящие в целостный акт на правах подчиненных функциональных частей. Фраг­мент (2) – это пример фазы «поиска»: фокус произвольно­го восприятия удерживается на реальных делах и вещах, но глубинный, еще полный жизни поток былого, вводит в об­ласть представлений лицо погибшего человека.Оно видит­ся расплывчато, но вскоре внимание непроизвольно притя­гивается к нему, становится трудно противостоять искуше­нию прямо взглянуть на любимое лицо (3), и уже, наобо­рот, внешняя реальность начинает двоиться, и сознание полностью оказывается в силовом поле образа ушедшего (4), в психически полновесном бытии со своим пространст­вом и предметами (ты здесь), ощущениями и чувствами (слышу, чувствую).

Здесь анализ доходит уже до той степени конкретности, которая позволяет намеренно воспроизводить анализи­руемые процессы. Если читатель позволит себе малень­кий эксперимент, он может сфокусировать свой взгляд на каком-нибудь предмете и, не отводя от него глаз, сконцентрировать мысль на отсутствующем сейчас при­влекательном образе. Этот образ будет вначале пред­ставляться нечетко, но если удастся удерживать на нем внимание, то вскоре начнет двоиться внешний предмет и вы почувствуете несколько странное, завороженное состояние. Решите сами, стоит ли вам глубоко погру­жаться в это состояние. Учтите, что если ваш выбор об­раза для концентрации пал на близкого человека, с кото­рым судьба разлучила вас, то при выходе из такой погру­женности, когда его лицо будет удаляться или таять, вы можете получить вряд ли большую, по вполне реальную по своей болезненности дозу ощущения горя.

Фрагменты (5-6) представляют процессы шоковой фа­зы, но, конечно, уже не в том чистом виде, когда они являются единственными и определяют собой все состоя­ние человека. Сказать и почувствовать «я теряю власть над собой» – это значит ощущать, как слабеют силы, но все же – и это главное – не впадать в абсолютную погруженность, одержимость прошлым: это бессильная рефлексия, еще нет «власти над собой», не хватает воли, чтобы управлять собой, но уже находятся силы, чтобы хотя бы «внутренне сжаться и ждать», то есть удерживаться краешком созна­ния в настоящем и осознавать, что «это пройдет». «Сжаться» – это удержать себя от действия внутри воображаемой, но кажущейся такой настоящей реальности. Если не «сжаться», может возникнуть состояние, как у девочки П. Жане. Состояние «оцепенения» – это отчаянное удер­живание себя здесь, одними мышцами и мыслями, потому что чувства – там, для них там – здесь (6).

Именно на этом шаге острого горя, начинается отделе­ние, отрыв от образа любимого, готовится пусть пока зыб­кая опора в «здесь-и-теперь», которая позволит на следую­щем шаге (7) сказать: «тебя здесь нет, ты там...». Именно в этой точке и появляется острая душевная боль, перед объ­яснением которой остановился Фрейд. Как это ни парадок­сально, боль вызывается самим горюющим: в приступе ос­трого горя не умерший уходит от нас, а мы сами уходим от него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот этот, своими руками производимый отрыв, этот собст­венный уход, это изгнание любимого: «Уходи, я хочу изба­виться от тебя...» и наблюдение за тем, как его образ дейст­вительно отдаляется, растворяется и исчезает, и вызывают, собственно, душевную боль.

Но вот что самое важное в исполненном акте острого горя: не сам факт этого болезненного отрыва, а его продукт. В этот момент не просто происходит отделение, разрыв и уничтожение старой связи, как полагают все современные теории, но рождается новая связь. Боль острого горя — это боль не только распада, разрушения и отмирания, но и боль рождения нового. Чего же именно? Двух новых «я» и новой связи между ними, двух новых времен, даже миров, и со­гласования между ними.

Я вижу нас в прошлом...» – замечает А. Филип. Это уже новое «я». Прежнее могло либо отвлекаться от утраты – «думать, говорить, работать», либо быть полностью поглощенным «тобой». Новое «я» способно видеть не «тебя», когда это видение переживается как видение в психологическом времени, которое мы назвали «настоящее в прошед­шем», а видеть «нас в прошлом». «Нас» – стало быть, его и себя, со стороны, так сказать, в грамматически третьем лице. «Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала». Прежнее «я» разделилось на наблюда­теля и действующего двойника, на автора и героя. В этот момент впервые за время переживания утраты появляется частичка настоящей памяти об умершем, о жизни с ним как о прошлом. Это первое, только-только родившееся воспо­минание еще очень похоже на восприятие (я вижу нас), но в нем уже есть главное – разделение и согласование времен («вижу нас в прошлом»), когда «я» полностью ощущает се­бя в настоящем, стоит на почве настоящего и картины про­шлого воспринимаются именно как картины уже случив­шегося, помеченные той или другой датой. Бывшее раздво­енным бытие соединяется здесь памятью, восстанавливает­ся связь времен и исчезает боль. Наблюдать из настоящего за двойником, действующим в прошлом, не больно. (Чита­тель, участвующий в нашем эксперименте, может прове­рить эту формулу, снова окунувшись в ощущения контакта с близким человеком, увидев перед собой его лицо, услы­шав голос, вдохнув всю атмосферу тепла и близости, а по- том при выходе из этого состояния в настоящее мысленно оставив на своем месте своего двойника. Как вы выглядели со стороны, как вы были одеты? Видите ли вы себя в про­филь? Или немного сверху? На каком расстоянии? Когда убедитесь, что смогли хорошенько рассмотреть себя со сто­роны, отметьте, помогает ли это вам чувствовать себя более спокойно и уравновешенно?)

Мне случайно назвали появившиеся в сознании фигуры «автором» и «героем». Здесь дейст­вительно происходит рождение первичного эстетического феномена, появление автора и героя, способности человека смотреть на прожитую, уже свершившуюся жизнь с эстетической установкой.

Это чрезвычайно важный момент в продуктивном пере­живании горя. Наше восприятие другого человека, в осо­бенности близкого, с которым нас соединяли многие жиз­ненные связи, насквозь пронизано прагматическими и эти­ческими отношениями; его образ пропитан незавершенны­ми совместными делами, неисполнившимися надеждами, неосуществленными желаниями, нереализованными замыслами, непрощенными обидами, невыполненными обе­щаниями. Многие из них уже почти изжиты, другие в са­мом разгаре, третьи отложены на неопределенное будущее, но все они не закончены, все они, как заданные вопросы, ждущие каких-то ответов, требующие каких-то действий. Каждое из этих отношений заряжено целью, окончательная недостижимость которой ощущается теперь особенно ост­ро и болезненно.

Эстетическая же установка способна видеть мир, не разлагая его на цели и средства, вне и без целей, без нужды моего вмешательства. «Когда я любуюсь закатом, – любил повторять американский психолог Карл Роджерс, – я не хочу в нем ничего менять, не сравниваю его с должным, не стремлюсь ничего достичь». Поэтому, когда в акте острого горя человеку удается сначала погрузиться в частичку его прежней жизни с ушедшим, а затем выйти из нее, отделив в себе «героя», остающегося в прошлом, и «автора», эстети­чески наблюдающего из настоящего за жизнью героя, то эта частичка оказывается отвоеванной у боли, цели, долга и времени, отвоеванной для памяти.

В фазе острого горя скорбящий обнаруживает, что ты­сячи и тысячи мелочей связаны в его жизни с умершим (он купил эту книгу, ему нравился этот вид из окна, мы вместесмотрели этот фильм) и каждая из них увлекает его сознание в «там-и-тогда» в глубину потока минувшего, и прихо­дится пройти через боль, чтобы вернуться на поверхность. Боль уходит, если удается вынести из глубины песчинку, камешек, ракушку воспоминания и рассмотреть их на све­ту настоящего, в «здесь-и-теперь». Психологическое время погруженности, «настоящее в прошедшем» ему нужно пре­образовать в «прошедшее в настоящем».

В период острого горя переживание становится веду­щей деятельностью человека. Напомним, что ведущей в психологии называется та деятельность, которая является доминирующей на данном этапе жизни человека и через которую осуществляется его личностное развитие. Напри­мер, дошкольник и трудится, помогая матери, и учится, за­поминая буквы, но не труд и учеба, а игра – его ведущая де­ятельность, в ней и через нее он может и больше сделать, и лучше научиться. Она – сфера его личностного роста. Для скорбящего горе в этот период становится ведущей дея­тельностью в обоих смыслах: оно составляет основное со­держание всей его активности и становится сферой разви­тия его личности. Поэтому фазу острого горя можно счи­тать критической в отношении дальнейшего переживания горя, а порой она приобретает особое значение и для всего жизненного пути.

Четвертую фазу горя некоторые авторы называют фа­зой «остаточных толчков и реорганизации». На этой фазе жизнь входит в свою колею – восстанавливаются сон и аппетит, налаживается профессиональная деятельность, умерший перестает быть главным и единственным средото­чием жизни. Переживание горя – теперь не ведущая дея­тельность, оно протекает в виде сначала частых, а потом все более редких отдельных толчков, какие бывают после ос­новного землетрясения. Такие остаточные приступы горя могут быть столь же острыми, как и в предыдущей фазе, а на фоне нормального существования субъективно воспри­ниматься даже как более острые и болезненные. Поводом для них чаще всего служат какие-то даты, традиционные события («Новый год впервые без него», «весна впервые без него», «день рождения») или события повседневной жизни («обидели, некому пожаловаться», «на его имя при­шло письмо»). Эта фаза, как правило, длится в течение го­да: за это время происходят практически все обычные жиз­ненные события, и в дальнейшем они начинают повторяться. Годовщина смерти является последней датой в этом ряду. Может быть, не случайно поэтому большинство культур и религий отводят на траур один год.

За этот период утрата постепенно входит в жизнь. Че­ловеку приходится решать множество новых задач, связан­ных с материальными и социальными изменениями, и эти практические задачи переплетаются с самим переживани­ем. Он очень часто сверяет свои поступки с нравственными нормами умершего, с его ожиданиями, с тем, «что бы он сказал». Мать считает, что не имеет права следить за своим внешним видом, как раньше, до смерти дочери, поскольку умершая дочь не может делать то же самое. Но постепенно появляется все больше воспоминаний, освобожденных от боли, чувства вины, обиды, оставленности. Некоторые из этих воспоминаний становятся особенно ценными, дороги­ми, они сплетаются порой в целые рассказы, которыми об­мениваются с близкими и друзьями, и включают их в се­мейную «мифологию». Словом, высвобождаемый актами горя материал образа умершего подвергается здесь своего рода эстетической переработке. В моем отношении к умер­шему, писал Михаил Бахтин, «эстетические моменты начи­нают преобладать... (сравнительно с нравственными и практическими): мне предлежит целое его жизни, освобож­денное от моментов временного будущего, целей и должен­ствования.За погребением и памятником следует память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается эс­тетизация его личности: закрепление и завершение ее в эс­тетически значимом образе. Из эмоционально-волевой ус­тановкипоминовения отошедшего существеннорождают­ся эстетические категории оформления внутреннего чело­века (да и внешнего), ибо только эта установка по отноше­нию к другому владеет ценностным подходом квременно­му и уже законченному целому внешней и внутренней жиз­ни человека... Память есть подход с точки зрения ценност­ной завершенности; в известном смысле память безнадеж­на, но зато только она умеет ценить, помимо цели и смысла, уже законченную, сплошь наличную жизнь».

Описываемое нами «нормальное» переживание горя приблизительно через год вступает в свою последнюю фазу – «завершения». Здесь горюющему приходится порой преодолевать некоторые культурные барьеры, затрудняю­щие акт завершения например, представление о том, что длительность скорби является мерой нашей любви к умершему. Образ умершего в этой фазе должен занять свое постоянное место в продолжающемся смысловом целом моей жизни (он может, например, стать символом доброты, чес­ти, простоты – в зависимости от того, какой дар был у него) и закрепиться во вневременном, ценностном измерении бытия.

Мне пришлось однажды проводить психотерапевтичес-кую консультацию с молодым маляром, потерявшим дочь во время армянского землетрясения. Когда наша беседа подходила к концу, я попросил его прикрыть глаза, вообра­зить перед собой мольберт с белым листом бумаги и подо­ждать, пока на нем появится какой-то образ:

Возник образ дома и погребального камня с зажженной свечой. Он стал дорисовывать мысленную картину, и за до­мом появились горы, синее небо и яркое солнце. Я попро­сил сосредоточиться на солнце, рассмотреть, как падают его лучи. И вот в вызванной воображением картине один из лучей солнца соединился с пламенем погребальной свечи: символ умершей дочери соединился с символом вечности. Моему собеседнику как-то особенно стало понятно, о чем пел на отпевании хор: «Вечная намять. Вечная память».