Молитва и переживание

Страдание, переживание, утешение

По роду работы мне как психологу и психотерапевту по­стоянно приходится встречаться с человеком, переживающим кризис, пребывающим в тупике, на изломе жизни. Поэтому тематика, которую я хотел бы предложить для обсуждения, — это христианско-антропологическое осмысление трагических ас­пектов человеческого существования, осмысление бытия чело­века страдающего. «Загадка о человеке, — писал архимандрит Киприан (Керн), — ...не смеет быть пастырем ограничена одними только нравственными категориями добра и зла, свя­тости и греха, но она переходит очень часто в области стра­дания и трагедий, конфликтов и антиномий»1.
Страдание всегда есть вызов нашему уму, сердцу, вере. Цер­ковь отвечает на этот вызов в разных плоскостях: в богослов­ской — это православная теодицея, в аскетической — подвиг несения креста, претерпевания скорбей, в плоскости душепопечения — утешение страждущих. Опыт утешения в скорбях и есть главный предмет наших размышлений. Легко понять ин­терес к этому предмету у православного психотерапевта. Он как практик занимает по отношению к страдающему человеку не познавательную, а участную позицию, поэтому из всего корпуса источников христианского антропологического знания для него важнее всего вдуматься в церковный опыт помощи скорбящим, утешения в страданиях.

______________________
1Архим. Киприан(Керн). Православное пастырское служение. М., Изд-во Свято-Владимирского Братства, 1996.С. 25.
______________________

Коррелятом философской категории страдания на психоло­гическом уровне выступает понятие переживания. Пережива­ние в современной психологии мыслится не только как нечто испытываемое, непосредственная данность сознанию его со­держаний и состояний, но и как внутренняя работа, душевный труд. Горе нельзя просто испытать как мы испытываем досаду, удивление или испуг, его нужно пережить, проделать долгий и мучительный душевный труд по восстановлению пошатнувшегося или утраченного смысла жизни, совершить работу печа­ли. Не случайно и в самом слове «страдание» корень «страда» означает «тяжелую ломовую работу, натужные труды» (см. сло­варь В. Даля).

В одном апокрифическом тексте сказано: научись страдать, и ты сможешь не страдать. С этой точки зрения утешать скор­бящего — это не стараться отменить, упразднить его страда­ние, а помогать ему в его душевном труде переживания скор­би. Парадоксально, но так: утешать — это помогать страдать.

Типы утешения

Прежде чем обратиться к анализу опыта утешения, стоит осознать вопросы, с которыми мы подойдем к этому опыту.

Если для данного контекста отождествить понятия психоте­рапии и душепопечения, рассматривая то и другое широко: пси­хотерапию — не как особую, но как всякую душевную поддержку, а душепопечение — не как особое пастырское слу­жение, а как общую христианскую обязанность сострадатель­ности, милосердия, заботы о душе ближнего, — то можно ска­зать, что каждый христианин нередко оказывается по отноше­нию к ближнему в психотерапевтической позиции, или позиции душепопечения. Почему? М. М. Бахтин писал о трех типах этических реакций на беду другого — содействии, совете и со­чувствии. Есть ситуации, где мы не можем помочь делом: не в наших силах вернуть здоровье, отменить приговор, воскресить умершего. Не можем мы обычно полагаться и на свой совет в сложной, затянутой в узел ситуации, — откуда, собственно, у нас мудрость? Значит, чаще всего нам остается лишь одна воз­можность — сочувствия, сострадания человеку в беде. Но как нашему сочувствию избежать опасности остаться просто сенти­ментальным рефлексом, просто выражением собственной эмоци­ональной задетости страданием другого? Как нашему сострада­нию не соскользнуть в жалостливость, которая может духовно расслабить и оскорбить достоинство человека, и как, оттолк­нувшись от жалостливости, не потерять сердечности и не уго­дить в холодную назидательность? Как в деле сострадания ос­таваться христианами, так, чтобы наше утешение в самом деле было душепопечением, заботой о душе страдающего человека?

Обратимся к примерам.

Один мой пациент поведал мне как-то свою историю поис­ка помощи во время острого семейного кризиса. Однажды недобрым вечером он узнал о неверности жены. После мучитель­ной бессонной ночи он отправился на работу, но работать не смог, не находил себе места, вся его жизнь, казалось ему, рухнула, все потеряло смысл, физически ощущаемая душевная боль не давала ни на чем сосредоточиться. Он вышел из зда­ния и почти безотчетно отправился в храм, будучи при этом человеком неверующим. Выслушав сбивчивый рассказ, священ­ник спросил:
—Ваш брак венчанный?
—Нет.
—Вы сами крещены?
—Нет.
—А жена?
—Тоже нет.
—А в Бога веруете?
—Я бы желал поверить, но нет... Кажется, нет.
—Ну что же вы хотите, какой же может быть брак без Бога, без Церкви?.. Читайте Евангелие, пробуйте молиться, — напутствовал батюшка.

Мой пациент вышел, чувствуя свою вину и безысходность. Несмотря на холодный, как ему показалось, формальный тон, он вспоминает, что ощутил за словами священника какую-то правду, но — ни тени сочувствия.

В своих душевных метаниях он снова вернулся на работу и неожиданно для себя рассказал обо всем сослуживцу, хотя не был с ним особенно близок. Тот взялся за дело с энтузиазмом: «Да все они такие, она тебя не стоит, ты ей отомсти, ну хо­чешь, я тебя познакомлю, да за такого парня...» — и прочее в том же духе. Он вылил на моего пациента весь набор типо­вых пошлостей, и тот, понимая им цену, тем не менее почув­ствовал некоторое душевное облегчение.

Мы видим, как противоположны эти два утешения. В пер­вом не было душевного сочувствия, милости, но была духов­ная правда; во втором был живой душевный отклик, но не было правды. Не выявляют ли эти полярности наличия в по­добных случаях принципиально неустранимого противоречия между духовным и душевным? Без лекарства духовного обли­чения не обойтись, но оно слишком горькое, и отторгается, не приемлется душевным организмом, а сладкая душевная пилю­ля на минуту отвлекает от боли, но дает ложное успокоение. Могут ли вообще в утешении «милость и истина» встретиться (Пс 84:11)?

В известном эпизоде из «Братьев Карамазовых» к старцу Зосиме приходит молодая женщина, горюющая по умершем трехлетнем «сыночке». Она уже третий месяц ходит по мона­стырям: дом ее опустел, возвращаться туда бессмысленно. Сначала старец пытается утешить ее рассказом о древнем великом святом, говорившем такой же горюющей матери, не­ужели она не знает, что умершим младенцам немедленно да­руется ангельский чин, и потому следует радоваться, а не плакать.

Женщина потупилась, вздохнула: «Тем самым меня и Никитушка утешал, слово в слово...» Что произошло? Почему духовное лекарство не подействовало на душу? Почему она не услышала в этих словах утешения? Да потому, что сама душа не была услышана, сама стихия переживаний, душевной муки отвергнута как неблагочестивая, духовно неправомерная — нуж­но, мол, радоваться, а не плакать. И старец оставляет попыт­ки оторвать ее взор от горя и перевести его в небо, туда, где «младенец наверно теперь предстоит перед престолом Господ­ним, и радуется, и веселится», потому что почувствовал, что такой духовный подъем не доступен сейчас для материнского сердца. И вместо того, чтобы поднимать ее душу вверх, отры­вать от скорби, старец, наоборот, сам сострадательно
спуска­ется вглубь безутешного горя, принимая безутешность как подлинную реальность: «И не утешайся, и не надо тебе уте­шаться, не утешайся и плачь», — говорит старец. Так нельзя сказать со стороны, извне. Чтобы так сказать, нужно и в свою душу впустить это переживание во всей его безнадежно­сти, безысходности и беспросветности. И только после такого сошествия во ад страдающей души становится возможным там, внутри этой тьмы, затеплить лампадку духовного утешения: «Плачь, — говорит старец, — только каждый раз, когда пла­чешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой есть единый от ангелов Божиих, оттуда на тебя смотрит и видит тебя и на твои слезы радуется и на них Господу Богу указывает. И на­долго еще тебе сего материнского плача будет, но он обратится под конец тебе в тихую радость...»

Всмотримся в эту искусную духовную психотерапию. Душе позволяется плакать и чуть ли не предписывается безутеш­ность («не утешайся и плачь»), но к этому душевному древу страдания прививается маленький духовный молитвенный че­ренок («каждый раз, когда плачешь, вспоминай, что сыночек... единый от ангелов...»), так, чтобы соки переживания и энергии молитвы соединились в едином кровотоке душевного орга­низма. Но и это не все: если я, горюющая мать, буду оста­ваться в своей безутешности и из нее в дальней перспективе видеть младенца-ангела, то постоянно будет оживляться мучи­тельное неисполнимое желание встречи с ним здесь («Только услыхать бы мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик ножками своими тук-тук, да так часто-часто...»). Поэтому духовное утешение старца дает горю­ющей совсем другую, обратную перспективу, характерную для благоговейного молитвенного предстояния перед Богом, когда не я вглядываюсь в Него, а наоборот, предстою перед Его взглядом в душевной открытости. Каким же образом старец Зосима это делает? «Сыночек твой оттуда на тебя смотрит и
на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает».

Как просто и какой радикальный переворот: слезы только что были выражением моей скорби, а сейчас стали предметом его растроганного любования, поводом радости младенца-ангела. Душе дается возможность хоть на минуту взглянуть на себя оттуда и в этой обратной перспективе прикоснуться к духов­ной радости. Одно дело — духовная радость, нормативно пред­писываемая моей душе вместо слез; другое дело — духовная радость его, любимого, по поводу моих слез, радость, к кото­рой и я делаюсь причастна, и именно моими слезами. Созда­ваемая для переживания горя молитвенная перспектива пыта­ется не вытеснить душевное духовным, а расширить душевное, не отменить скорбь, но дать «пространство в скорбях», про­странство, в котором можно дышать.

И последнее: старец не думает, что одним разовым актом утешения душа исцелена. Он с благоговейным уважением от­носится к реальности душевного процесса переживания: «И надолго тебе еще сего материнского плача будет». Это отноше­ние терпеливого, заботливого садовника, знающего, что дереву нужно время, чтобы принести плод.

Суммируем основные черты этого духовного утешения, вы­делив в нем несколько фаз.

Фаза «душевного сопереживания». Душевное переживание принимается безусловно и безоценочно в его эмпирической дан­ности как подлинное и имеющее право на существование. Оно принимается не со стороны, а как бы изнутри, с душевным сочувствием, соболезнованием, состраданием.

Фаза «духовной прививки». Духовные картины, образы, мо­литвенные указания не остаются висеть в воздухе, а прививаются прямо к телу переживания («каждый раз, когда будешь плакать, вспоминай...»).

Фаза «вознесения». Старец воздвигает духовную вертикаль, дает возможность не только из душевного смотреть на духов­ное, но и возможность обратной перспективы — взгляда на переживание, на слезы оттуда. И так показывается доступная в этой духовной вертикали радость.

Фаза «пути». Вертикалью дело не ограничивается, утешение позаботилось и о горизонтали земного пути. Было бы нереали­стично в деле духовного исцеления рассчитывать на разовую акцию. Старец готовит горюющую к долгому пути материн­ского плача и рисует его душевный итог — «тихую радость»2.

______________________
2 Есть еще в романе Ф.М. Достоевского не менее важная часть, здесь не анализируемая, — практическое наставление вернуться к мужу.
______________________

Суммарный образ этой духовной психотерапии — молитвен­ная лествица переживания. Старческое утешение прямо не учит здесь молитве, но оно выстраивает духовную лествицу, нижней ступенькой которой становится скорбь, безутешность, а верх­ней — духовная радость. Душевное переживание не отвергает­ся и даже не усекается, оно бережно принимается все без остатка, но вводится в духовную вертикаль как ее элемент, так что само естественное движение переживания начинает со­вершать духовную преображающую работу.
Если оглянуться теперь на приводившиеся ранее примеры, то перед нами три типа утешения.

Одно, назовем его условно «духовно-безучастное», — это уте­шение без утешения, в нем нет человеческого тепла. Оно про­ходит мимо человеческого переживания. Его бытовой прототип: «Ушиб коленку? Сам виноват».

Второе — «душевно-соблазнительное» утешение. В нем есть душевный отклик, оно может ненадолго согреть, но действует оно, замещая одну страсть другой (боль ревности — страстью мести, например). И нет в нем ни духовной правды, ни, если вдуматься, настоящего сострадания. Оно тоже игнорирует че­ловеческое переживание. Его расхожий лозунг: «Да брось ты, не переживай».

Наконец, третье — «духовно-участливое» утешение — со­страдательно погружается в воды душевного переживания скор­бящего, затем воздвигает духовную лествицу, движением по ко­торой человеческое переживание может претворяться в молитву и тем преображаться.

Это утешение заслуживает именования духовной психотера­пии. Если формула психоаналитической психотерапии — «на место Оно должно стать Я», то формула духовной психотера­пии такова: «на место переживания должна прийти молитва».

Не вместо переживания, а в месте переживания должна быть затеплена лампада молитвы, она должна гореть вместе с пере­живанием. Само переживание при этом переплавляется, пере­рождается в молитву, как масло, поднимаясь по фитильку, ста­новится огнем.
В связи с этим выводом необходимо специально продумать соотношения переживания и молитвы.

Переживание и молитва

Практика духовного попечения создает особый подход к важнейшей для христианской антропологии и психологии теме эмоций и переживаний. Отношение к этой теме традиционно складывалось под доминирующим влиянием аскетического дис­курса борьбы со страстями. Душепопечительный и аскетичес­кий дискурс, совпадая в сфере конечных целей, существенно отличаются по методам и стилистике. В частности, в аскети­ческом контексте чаще доминирует метафорика войны, брани, а в душепопечительном — метафорика врачебная.

Как врач смотрит на болезнь не только как на зло, но и как на попытку здоровых сил организма справиться с вред­ными воздействиями, так и практика христианского душепопечения должна исследовать процессы человеческого пережи­вания и в их негативных тенденциях превращения в страсти, и в их позитивных тенденциях духовного возрастания.

Наметим некоторые вопросы исследования переживания под таким углом зрения, в парадигме душепопечения.
(а) Во-первых, это вопрос о тех характеристиках процесса переживания, которые делают возможным его благотворное соединение с молитвой.
(б) Второй вопрос — о типах соединения переживания и молитвы.
(в) Третий — о влиянии молитвы на переживание.
Некоторые особенности процесса переживания, важные для дискурса душепопечения

Психологический анализ переживания выделяет в нем три структурные элемента (переживаемые обстоятельства, процесс переживания, личность) и три плана протекания (план выра­жения, план чувствования и план осмысления).

Остановимся на двух существенных характеристиках пере­живания, относящихся к плану выражения. Речь идет об от­крытости переживания и его адресованности.

Открытость переживания. Динамика переживания рассмат­ривается современной светской психотерапией чаще всего в проекции на ось «сдерживание — выражение». При этом к сдерживанию чувств психотерапевты, как правило, относятся с психогигиеническим подозрением как к пережитку репрес­сивной викторианской морали и потому всячески стимулиру­ют выражения чувств. Выражение же не всегда, но слишком часто сводится к идее аффективной разрядки. Это могут быть примитивные тумаки резиновым куклам, изображающим на­чальников на проходной японской фабрики; это могут быть изощренные способы работы с воображением, когда обижен­ной пациентке(привожу пример из одной статьи) предлагает­ся излить накопившуюся злость, совершив воображаемый «по­лет Маргариты» над Москвой к окнам соперницы, которые, разумеется, нужно с наслаждением разбить. Суть дела от это­го не меняется, ибо она — не в методе, а в подспудной антропологии и аксиологии: будешь сдерживаться — повре­дишь своему здоровью, будешь реально бить стекла — по­вредишь своему социальному статусу. Что же делать? Есть идеальное решение — отреагировать, ни в чем себя не огра­ничивая, но не в социальном поведении, а в душе, в вооб­ражении. Телесное здоровье — ценность, социальное положение — ценность, а душа — душа все стерпит. Антропология, которой неведома идея преображения, должна удовольствовать­ся идеей канализации аффектов. Самое печальное состоит в том, что это не просто идея среди идей, но сформированная и широко распространенная культура душевной жизни.

Молитва дает возможность вырваться из ложной дилеммы «вытеснение — отреагирование», создавая дополнительное из­мерение высоты и глубины переживания. В этом измерении возможно и благодатное сдерживание (вовсе не совпадающее с вытеснением, создающее не бессознательное, а сокровенное пе­реживание), и благодатное преображающее выражение пережи­вания. Чтобы переживание полноценно выразилось в молитве, человек должен посметь его открыть и суметь его открыть. «Суметь» — значит решить поэтическую по смыслу задачу: попытаться в искреннем слове выразить правду своего сердца.

«Посметь» — значит решить задачу «предстояния»: найти в себе достаточно мужества и доверия, чтобы положить перед Богом свои чувства без прикрас и оправданий, как есть. Открытость своего переживания в молитве начинается с ис­кусства и мужества быть3, доверять и уповать, а венчается мужеством и искусством меняться.

______________________
3Мужество в этом смысле противоположно неврозу в блестящем определении П. Тиллиха: неврозесть избегание небытия путем избегания бытия.
______________________

Адресованность переживания. Наблюдения в области детс­кой психологии, психопатологии, психотерапии убедительно по­казывают, что всякое человеческое переживание имеет имманентного адресата. Вспомним классическое наблюдение К. Чуковского:
— Ну, Нюра, довольно, не плачь!
— Я плачу не тебе, а тете Симе.
Переживание может заблудиться, перепутать адрес, и это ведет к болезненным искажениям и самих чувств, и человечес­ких отношений. Достаточно вспомнить феномены переноса в психотерапии или экзальтированного «мироносничества» в при­ходской жизни.

От того, кому адресовано переживание и является ли сама адресованность явной или скрытой, определенной или неопре­деленной, существенно зависит процесс переживания, его ха­рактер и жанр.

Первоклассник разбил в кровь коленку, ему очень больно, но в присутствии жалостливой бабушки он будет переживать эту боль совсем не так, как в присутствии старшего брата, приехавшего в отпуск из армии.

Молитвенная адресация чувства сразу же начинает менять процесс его переживания. Из одиночества и брошенности про­износит человек «Отче...» и добавляет «наш...» — слова, отме­няющие одиночество и брошенность; из беззащитности он взы­вает «Царице моя, преблагая», из безнадежности — «надеждо моя, Богородице», и сами эти молитвенные обращения начина­ют уже и на психологическом уровне целительную работу. На вершине же этого молитвенного выражения переживания, если человеку в полноте удается адресовать переживание к Богу или святым, с переживанием случается метаморфоза, меняю­щая всю его внутреннюю логику: «логика удовлетворения» сменяется «логикой восполнения в бытии».

Согласно «логике удовлетворения» события могли развивать­ся так: я лишился чего-то важного в моей жизни, старался своими силами вернуть утраченное, убедился, что это невоз­можно, пытался как-то пережить ситуацию, но пришлось сми­риться с тем, что и это невозможно, что сам я ничего не могу сделать, и тогда я стал в молитве взывать о помощи в безна­дежной надежде, что каким-то чудом все устроится и я получу утешение и снова стану собой, заживу своей жизнью, ибо без утраченного я — сам не свой и жизнь моя — не жизнь. Ни о чем другом я помыслить не могу. И вдруг... Все меняется. Откуда мне, готовому к смерти, было знать, что тут же, сразу по ту сторону моего молитвенного отчаянного крика, на меня дохнет такое благодатное, такое животворящее дыхание, что в одно мгновение изменится сама глубинная логика моих чувств и мыслей, более того — сама основа моего существования.

Уже ясно ощутимо, что только здесь, только с этим дыханием я, собственно, и существую в подлинном смысле слова, толь­ко в нем и вместе с ним я и обретаю полноту бытия, полноту жизни и полноту смысла. И тогда-то начинает открываться, что опасность, от которой я бежал и просил убежища, жажда, в которой я просил воды, обида, в которой просил справедли­вости, ссора, в которой просил мира, что все это — и вода, и убежище, и справедливость, и мир, при всей их неотмени­мой существенности, — лишь предвестники, лишь поводы, лишь глашатаи Встречи. Все это и с избытком будет дано мне, но это все частные проявления того главного, что меня ожидает, — восполнения в бытии.

Это-то восполнение в бытии и является главным преобра­жением переживания при его молитвенной адресации.

Типы соединения переживания и молитвы

И переживание, и молитва являются сложными деятельностями, которые могут находиться в многообразных отношениях между собой. Попытаемся наметить некоторые типы сочетаний между переживанием и молитвой.

«Поземка». Героиня одного художественного фильма, креп­кая деревенская баба, стоит вечеромна коленях перед ико­нами и горячо молится о взрослой дочке: «Смотри — хоро­шие мужики кто разъехался, а кто женился, остались одни пьяницы. И что ж ей одной теперь пропадать? Нехорошо это, неправильно», —усовещивает она Бога.Молитву прерывает спящая на печи старуха. Она отдергивает ситцевый полог и выговаривает дочери: «Что ты с Богом, как с бригадиром, разговариваешь?! Ты молись, молиться надо!»

Молитвенница спохватывается, осеняет себя крестным зна­мением и привычной скороговоркой начинает читать «До­стойно есть...», как бы отодвинув в сторону свое «неблаго­честивое» волнение.

Молитву, которая вызвала порицание старухи, можно ус­ловно назвать «поземкой», так как сочетание переживания и молитвы здесь такое, что молитва как бы стелется по земле. Хотя эта молитва очаровывает зрителя непосредственностью, живым горячим чувством заботы онесчастной судьбе близко­го человека, но в данном случае переживание порабощает мо­литву, подчиняет ее своей логике, ритму и задачам. Старуха, оборвавшая молитву дочери, не смогла оценить то драгоцен­ное, что в ней было, — личный, непосредственный характер отношений с Богом, но доля истины в замечании матери была. Такое сочетание молитвы и переживания приводит к тому, что молитва слишком смотрит себе под ноги и, в конце концов, может редуцироваться вплоть до речевых или даже двигательных автоматизмов, до мимолетных вкраплений в обычное переживание (вздохи «О Господи!», возведение глаз вверх и т. п.), ничего существенно не меняющих в процессе переживания.

Хотя и в этом случае нельзя отрицать полностью значения подобной редуцированной молитвы, ибо даже такая, бессозна­тельная, непроизвольная и бескрылая, молитва все же остается призыванием Бога и потому в порядке духовной объективнос­ти может существенно повлиять на переживание и на жизнь4.

_______________________
4 П. А. Флоренский. Избогословского наследия // Богословские тру­ды.Сб. 17. М.,1977. С. 191-192.
_______________________

«Параллель». После замечания старухи сочетание молитвы и переживания приобретает форму, которую можно назвать «па­раллелью». Одно дело — твоя низменная, обыденная, греховная жизнь и связанные с нею переживания, и совсем другое — святая молитва. Она должна быть чиста от всех этих обыден­ных, житейских мелочей, от всего душевного, земного и потому грязного. Этому отношению к молитве не откажешь в благочестивости и своеобразном смирении и аскетизме. Но такая мо­литва, как священник из притчи о добром самаритянине, по­старается пройти мимо израненной, скверного вида жизни, боясь и самой испачкаться, оскверниться, и в своей фарисейской чистоте она постоянно предает жизнь, бросает ее, оставляет на произвол судьбы.

Нельзя, впрочем, полностью осудить такую молитву, потому что в ней есть пусть и духовно ложный, но все же порыв к Богу, к чистоте, к праведности, к благочестию, и такая молит­ва может иногда принести свой плод. Но велика ее опасность, ибо, успокаивая совесть благочестивостью, она оставляет пе­реживание беспомощным и подталкивает его к тому, чтобы стыдиться самого себя, самого факта своего существования, к тому, чтобы уйти с глаз долой, скрыться в бессознательном или проявляться то в болезни, то в пьянстве, то в неожидан­ных взрывах страстей.

«Конфликт». Зародившаяся в ходе переживания молитва может вступить с переживанием в напряженное противобор­ство, в котором молитва и переживание будут бороться друг с другом за право определять весь душевный процесс. Они будут спорить о том, как понять смысл ситуации, каким именем ее назвать, открыть или закрыть душу перед други­ми, на что уповать, чего желать и т.д. Несмотря на драма­тизм таких отношений и их опасность, а может быть и бла­годаря этому драматизму, в таком соединении переживания и молитвы много плодотворных духовных возможностей — воз­можностей того, что действительно живое, искреннее челове­ческое чувство, не расплескав ни капли душевной энергии, преобразится, внутренне переплавится в духовное движение, подобно тому, как яростный гонитель Савл преобразился в пламенного Апостола.

Гораздо опаснее в этом смысле такой конфликт между пере­живанием и молитвой, который напоминает затяжную ссору, когда они отвернулись друг от друга, между ними воцарилось тягостное напряженное молчание, в атмосфере которого и пере­живание, и молитва застыли и окаменели. Тогда нужно попы­таться «разморозить» ситуацию, пусть даже ценой ее обострения.

Несколько лет назад в мой психотерапевтический кабинет вошел человек, у которого вместо носа был прикреплен кусо­чек пластмассы. Когда-то он был влюблен, любовь оказалась неразделенной, он связал это со своей внешностью, сделал пластическую операцию, операция прошла неудачно, ее при­шлось повторить, потом еще и еще раз, он издержал все свои средства и в результате остался вовсе без носа, без возлюблен­ной, без денег, без работы и без друзей. Единственная не оборвавшаяся связь с миром была сестра, которая, впрочем, уже едва сносила его. По ее настоянию он и пришел, никакого собственного запроса на психотерапию у него не было. Это было даже не отсутствие запроса, а заготовленный протест против всяких попыток помочь и поддержать.

— Почему на меня обрушилось столько несчастий, — начал он с вызовом. — Только не пытайтесь меня успокаивать, — поморщившись, перебил он мой вздох. — Я прочитал множество духовных книг, несколько раз перечитал всю Библию. Говорят, Бог не дает испытаний больших, чем человек может вынести. Но мне — дал. Значит, Его нет. А если и есть, Он не милосерден. Он дает испытания выше сил. Я не герой, не апостол, не святой. Я слабый и больной человек. За что на меня сыплется одна беда за другой? Это безжалостно и несправедливо.

Он замолчал. Я не знал, что мне делать. В тот момент я понял, как чувствовали себя друзья Иова. С безысходностью и жизненными тупиками психотерапевту приходится сталки­ваться часто — такова профессия. Но обычно человек прихо­дит с готовностью получить помощь, что-то изменить, хотя часто и без веры в то, что это возможно. Мой же пациент занимал позицию воинствующей безутешности. Он пришел не за помощью, он пришел побеждать. Пришел отстаивать свое человеческое достоинство тем, чтобы в очередной раз доказать, что не родился еще человек, который смог бы его утешить. Между тем, он молчал и ждал ответа.

Ответа у меня не было. Более того, я ясно почувствовал, что любой мой ответ будет ложью5. Но почему? И тут я понял. Его чувства, его жалоба, его протест были внутренне адресованы вовсе не мне как психотерапевту. Он принес сюда свой вызов Богу. К Нему были обращены эти чувства, но от Него же, как источника обиды, в страдании отвернулась душа. Если так, то мне никак нельзя было отвечать от себя, нельзя становиться между ним и Богом. Нужно было отойти в тень и попытаться просто «перевести стрелку» так, чтобы его болезненное пережи­вание могло вернуться к своему реальному адресату и реально­му жанру — молитвенному воплю к Богу. Я сказал:

— Я понял, что бед и мучений на вашу долю выпало боль­ше, чем можно выдержать. Это нестерпимо. Но, если кто-то принимается вас жалеть, вас это только злит. Вы стали искать ответ в Писании и не нашли. Теперь вы будто бы стоите пе­ред Богом и бросаете Ему вызов: «Ты дал мне испытания выше сил. Это немилосердно. От этого у меня в душе сомнение, что Ты есть. Вера моя поколебалась. Я не герой, Ты же видишь, я не герой. У меня больше нет сил». Вот, что, мне показалось, вы Ему говорите.

— Да, — сказал Николай. И воинственности больше не было в его голосе. Как будто бы ему ничего не надо было больше доказывать. — Да. А Он молчит. А жизнь проходит. Мне страшно.

Эти слова были уже обращены ко мне. В них была та же боль, то же одиночество и та же оставленность, но было и
что-то новое — разрешение на сопереживание. До того, как он услышал из чужих уст свою собственную молитву, он не считал ее молитвой, и его страдание окаменело в воинствен­ной позе, не позволяя подойти к себе ни человеку, ни Богу. Теперь, кажется, оно стало оттаивать. Я думал: «Блаженны плачущие», — но боялся сказать это вслух.

___________________
5 Либо ходом в заранее обреченной позиции, после которой он восторжествует, что еще раз поставил мат в своей болезненной игре,
где был непревзойденным гроссмейстером.
___________________

«Организм». Последний тип отношений между молитвой и переживанием условно можно назвать «организмом». Пережи­вание может перерасти в молитву и органически соединиться с нею; в таком духовно-душевном организме происходит пере­плавление, преобразование душевного в духовное, причем без ухода в спиритуальность, с просветлением самой ткани ду­шевной жизни или хотя бы отдельных ее клеточек.

Переживание опосредствуется молитвой, и как всякое сред­ство молитва преобразует форму и строй процесса пережива­ния изнутри. Переживание при этом становится «культурным» процессом, т. е. процессом возделываемым и выращиваемым молитвой. Весь культом накопленный опыт молитвы входит в материю душевной жизни и открывает в ней самой, а не при­вносит извне, таинство Царства («Царствие Божие внутрь вас есть» — Лк 17:21). Но не только соединение спонтанно-при­родного и «культурного» осуществляется в таком организме пе­реживания-молитвы, но и соединение индивидуального, лично­го и соборного. Переживание в молитве перестает быть моим частным, одиноким делом, а становится актом соборным, име­ющим не только локально-субъективное, но в пределе и космическое значение6.

___________________________
6 См.: П. А.Флоренский. Указ. соч. С.136-138.
___________________________

Влияние молитвы на переживание

Последний из заданных выше вопросов — каково влияние молитвы на переживание?

Эти влияния разнообразны, но суть их можно выразить категорией сублимации. Сублимацию здесь мы понимаем не во фрейдовском значении термина, не как процесс выраже­ния запрещенного цензурой импульса в культурно, социаль­но и сознательно приемлемых формах. При таком понима­нии сублимация есть лишь способ изощренного обмана и самообмана, когда низшее, нелегальное все же протаскива­ется в легальное социальное пространство под прикрытием пышных облачений, помады, грима и духов. Сублимация в точном значении термина есть возгонка, т. е. отделение выс­шего от низшего. Молитва как раз и совершает эту работу сублимации переживания, отделяя внутри истинное от лож­ного, высшее от низшего, и, удерживая это различение, под­ставляет душу под лучи благодати, надеясь на то, что ни одна клеточка бытия, ни один росток смысла, ни одно дви­жение души, какими бы грязными или неправедными они ни казались фарисею и законнику, не будут оставлены, от­брошены, усечены, но будут выращены силою благодати в самих себя, осуществят изначальный замысел о себе, вопло­тятся в совершенстве. Сублимация переживания — не изо­щренная контрабанда низшего, а создание условий для ус­мотрения в нем истины, правды, высшего и постепенного преображения его.

* * *

Настоящий сборник посвящен учению Церкви о человеке. Представляется, что одной из важнейших потребностей цер­ковной жизни является переосмысление всего поля христиан­ского душепопечения, со всеми его традиционными и вновь возникающими формами.
Для христианской антропологии душепопечение — не толь­ко тема, но и подход, угол зрения, парадигма мысли. Одно дело осмыслить с позиций православной антропологии, на­пример, грех пьянства, и совсем другое — рождающиеся сей­час церковные формы и методы помощи в преодоления этого греха. Одно дело — антропологическое осмысление, напри­мер, таинства брака, и совсем другое — антропологическое осмысление опыта пастырского душепопечения и духовного о кормления сложных, конфликтных, так называемых дисфун­кциональных семей. Сама многосложная, драматическая прак­тика христианского душепопечения должна быть понята не только как нечто прикладное, лишь реализующее в практике церковной жизни богословское учение, но как продуктивный метод христианского антропологического познания, относя­щийся, по формулировке С. С. Хоружего, к «участному орга­нону». Плодом этого метода может быть построение не абст­рактно-академической концепции, а «участной православной антропологии».

В такой антропологии душепопечение нисколько не отделя­ется от тайносовершения, от богослужебной жизни. Напротив, в ней в полной мере раскроется антропологическое и душепопечительное измерение церковных таинств.

Анализируя на примере чина погребения отношения между аффектом и культом, отец Павел Флоренский писал: «Назна­чение культа — именно претворять естественное рыдание, ес­тественный крик... естественный плач и сожаление в священ­ную песнь, в священное слово, в священный жест. Не запре­щать естественные движения, не стеснять их, не урезывать богатство внутренней жизни, а напротив — утверждать это богатство в его полноте, закреплять, взращать.

Случайное возводится культом в должное, субъективное просветляется в объективное. Культ претворяет естественную данность в идеальное. Можно было бы постараться подавить аффект. Но... — продолжает он, — вступить в борьбу с аф­фектами значит одно из двух: если она неуспешна — отра­вить человечество «загнанными внутрь страстями», если же удачна — оскопить и умертвить человечество, лишив жизнен­ности, силы и наконец — и жизни самой.

Культ действует иначе; он утверждает всю человеческую природу, со всеми аффектами; он доводит каждый аффект до его наибольшего возможного размаха — открывая ему беспре­дельный простор выхода; он приводит его к благодетельному кризису, очищая и целя тем τραύματα τής ψυχής [душевные раны]. Он не только позволяет выйти аффекту всецело, но и требует наибольшего его напряжения, вытягивает его, обостря­ет, как бы подсказывает, подстрекает на аффект. И, давая ему полное признание, утверждая аффект в правде его, культ пре­ображает его...

Гнев ли, ярость ли, скука ли... — все берет на себя культ и все преобразует и до конца удовлетворяет: до дна в культе испиваем мы самую эссенцию своего волнения, всецело насы­щаемся, без малейшего оставшегося неудовлетворенного жела­ния, — ибо культ дает всегда более, чем мы просим, и даже больше, чем мы можем хотеть...»7

___________________
7 См.: П. А. Флоренский. Указ. соч. С. 136-138.
___________________